Активист оппозиционного движения "Маяк" из Майкопа Роман Таганов был осужден на три года условно за применение насилия к представителю власти. При этом, по его словам, на него самого на улице напали люди в гражданской одежде, оказавшиеся полицейскими. Несмотря на условный срок, уже после приговора Таганов неделю провел в СИЗО – на время суда у него действовала мера пресечения в виде домашнего ареста, в конце которого из-за ложно срабатывающего датчика на браслете служба исполнения наказаний потребовала реального заключения.
7 марта 2022 года на Таганова, возвращавшегося домой с ребенком, напали неизвестные в гражданской одежде и избили. Как выяснилось позже, они были сотрудниками МВД. Дело о сопротивлении возбудили на самого Таганова, приговор был вынесен в июле. Изначально защита планировала оспорить его, но после изменения меры пресечения отказалась от апелляции, чтобы приговор вступил в законную силу и активиста отпустили домой. Несмотря на это, Таганова отпустили из СИЗО только спустя неделю.
Семья Таганова переехала в Адыгею из Новосибирска, где в 2020 году он выдвигался в Совет депутатов, в Майкопе он был наблюдателем на выборах от КПРФ, поднимал экологические проблемы и участвовал в движении "Маяк", в том числе занимался сбором подписей за отставку главы Чечни Рамзана Кадырова.
"Маяк" позиционирует себя как оппозиционное общественно-политическое движение из Санкт-Петербурга, которое основали в июне 2021 года. Его активисты поддерживают независимых кандидатов на выборах и участвуют на них в качестве наблюдателей, выступают против незаконных застроек, собирают поручительства за фигурантов политически мотивированных дел. В "Маяке" уголовное преследование активиста связали с его антивоенной позицией.
В интервью Кавказ.Реалии Роман Таганов рассказал о своем заключении в СИЗО, разнице между активизмом в Новосибирске и Адыгее, а также будущем страны при сохранении нынешней системы.
– Роман, вы занимались активизмом в Новосибирске и с переездом в Адыгею можете сравнить ситуацию в двух разных регионах. Что вы можете о ней сказать?
– Ситуация в Адыгее напоминает средневековье. Тогда тоже были активисты, которых быстро убивали, и все в феодальном обществе становилось спокойно. На меня в республике смотрели как на белую ворону. Удивление вызвало даже то, что я стал членом избирательной комиссии с правом совещательного голоса и действительно контролировал выборы, задавал неудобные вопросы, "гонял" по законам председателя ТИК, записывал ролики.
Местный активизм здесь с большой поправкой – всегда нужно быть готовым посыпать голову пеплом, извиниться и сказать: в республике все хорошо, я был не прав.
– Но в такой же ситуации активисты из крупных городов, того же Новосибирска, продолжают борьбу и порой даже добиваются результатов. Почему в Адыгее не так?
– Здесь людей похищают и пытают. Это распространенная практика для всего Северного Кавказа: Чечни, Дагестана, Адыгеи. И это главный вызов для гражданского общества, любые зачатки которого здесь оказались в полуподпольном состоянии. Реальная правозащита в республиках – вне закона.
Если человека нельзя на чем-то подловить, репрессировать легально, власти создают ситуации, чтобы вытолкнуть его за грань правового поля
Если человека нельзя на чем-то подловить, репрессировать легально, власти создают ситуации, чтобы вытолкнуть его за грань правового поля. Ему, например, могут подбросить наркотики или оружие. В моем случае на меня на улице напали некие люди в обычной одежде, которых я принял за преступников, попытался снимать нападение на телефон для дальнейшего обращения в полицию, но сам оказался фигурантом уголовного дела.
В том же Новосибирске есть конкурирующие между собой властные группировки, которые хотя бы внешне пытаются сохранять видимость законности. Они зачастую боятся, что суд может встать на сторону людей и это выйдет им боком. Ключевая проблема на Северном Кавказе – суды практически никогда так не делают. Здесь нет разделения властей вообще. Если и происходит конфликт между какими-то кланами, более слабые или отступают, или уничтожаются.
– Если вернуться ко дню, когда на вас напали полицейские, сейчас, зная о последствиях, вы бы поступили по-другому?
– Мы поступаем исходя из того, кто мы есть. По-другому поступил бы другой человек. Он мог вообще не ехать в Адыгею, не стал бы здесь заниматься контролем выборов, критиковать местную власть в интернете, добиваться решения проблем с мусором.
– Как на вашу историю реагировали следователи, сотрудники ИВС и СИЗО? Был ли интерес с их стороны, какая-то эмпатия, может быть, слова удивления или поддержки?
– Следователям, которые вели дело, было абсолютно все равно. Их волновало только быстрое завершение дела, поэтому они вежливо просили все подписывать, не затягивать процесс. Думаю, им было важно избрать меру пресечения в виде домашнего ареста с запретом пользоваться интернетом, чтобы я не мог ни о чем писать.
Если говорить о сотрудниках ИВС, большинство были адекватными. За редким исключением о ИВС осталось приятное впечатление. Но были и те, кто вел себя грубо и озлобленно.
В СИЗО разглядеть что-то человеческое в персонале очень тяжело. Однако при освобождении сотрудница спецчасти, видя, что мне после недельной голодовки плохо, рассказала, как мне дойти до остановки и доехать в Краснодар. Но ее перебил другой сотрудник, отправивший меня по ложному адресу. Он вел себя как типичный гестаповец, надсмотрщик в концлагерях.
Расстояние между Тлюстенхаблем, где меня держали, и Краснодаром значительное, а мне на проезд выдали только 70 рублей, на которые купить билет невозможно. Но, когда я уже стоял на остановке, ехавший с работы сотрудник СИЗО открыл окно машины, дал мне 200 рублей и сказал: "Доберитесь домой как-нибудь, пожалуйста".
– В целом какие ваши впечатления от следственного изолятора?
– Он оставил впечатление какого-то вьетнамского плена или тюрьмы в Северной Корее. Я абсолютно не был готов к тому, где окажусь.
Со мной были самые разные люди. Например, сидел парень, который из-за отсутствия работы не смог платить алименты. Обычный человек, он никого не убил, не ограбил.
При помещении в камеру мне не выдали постельное белье. Осталась простыня после предыдущего задержанного, которого забрали на два дня на следственные действия. Мне приходилось стирать белье в тазике и сушить на импровизированных веревках. Не выдали ни тарелку, ни ложку. Со мной был только стакан, всем остальным делились сокамерники. Чуть позже в камеру набили шесть человек на четыре койки, некоторым приходилось спать на полу по очереди. Окно там не закрывается, с улицы постоянно дул холодный ветер, и все задержанные болели.
Камера крохотная, туалет – дырка в полу – находится буквально в метре от стола. Арестантам приходилось затыкать эту дырку, когда ею не пользуются, бутылкой с водой, которую называли "крыса".
Если арестанты не будут повиноваться сотрудникам, будут защищать свои права, отвечать будет вся тюрьма
Всех находящихся в СИЗО запугивают, что если арестанты не будут повиноваться сотрудникам, будут защищать свои права, отвечать будет вся тюрьма – все камеры будут лишены даже таких малейших благ, как посуда. Оставляют по одной чашке, одной кружке. А блюд в обед дают два: ты или первое, или второе будешь есть, остальное выкидывают. Или в качестве наказания могут не пропускать даже разрешенные в передачах продукты, например сахар или сало, специально ломать передаваемые сигареты, выдавливать в пакетик зубную пасту.
– Общались ли вы с другими арестантами по вашему делу? Интересовались ли они активизмом?
– Их очень интересовала моя апелляция и то, буду ли оспаривать приговор. Этим интересовался и какой-то человек из соседней камеры, у которого были подозрительно точные данные о сроках моего ареста и самого дела. Он попросил передать по "дороге" (системе связи между камерами) мое постановление. Я так понимаю, он был связным с администрацией и через него решался вопрос о том, будут ли ущемляться интересы заключенных.
Общаясь со мной, эти приближенные к администрации заключенные устроили промоушен абсолютной власти администрации, "прививание шизы" (жаргонное выражение, означающее навязывание страхов, сомнений, тревоги. – Прим. ред.). Мне рассказывали, что с человеком может сделать конвой, как запугивают зернодробилкой, в которую могут бросить труп, сжигают во дворе мешками жалобы и письма, насилуют резиновой палкой.
– За неделю, которую вы провели в СИЗО, его посещал прокурор по надзору за спецучреждениями?
– Нет, сотрудников прокуратуры я ни разу там не увидел. Зато ожидался приезд какого-то начальства, как я понял, из ФСИН. Арестанты два дня намывали коридоры. После того как появилась информация о его визите, по словам арестантов, еда стала лучше, а в день моего освобождения в меню даже появились котлеты, которых вообще не было за всю историю СИЗО.
– На ваш взгляд, как будет развиваться ситуация с активизмом в России?
– Люди будут продавать все и уезжать. Или замолкать, опасаясь реальных сроков. Я знаю низовых активистов КПРФ из Адыгеи, у которых хотя бы по партийной линии есть хоть какая-то защита. Но если они будут поднимать "ненужные" темы, никакой защиты не будет, сами же партийные функционеры потребуют от них замолчать.
Отъезд активистов и правозащитников приведет к еще большей вседозволенности власти и пожиранию системой уже обычных жителей. Когда силовики расправятся с теми, кто на виду, кто борется за правду и справедливость, они перейдут на тех, у кого есть нужные им ресурсы или должности.
***
После начала войны многие борющиеся с пытками и помогающие их жертвам некоммерческие организации признаны "иностранными агентами", освещающие проблему пыток независимые СМИ заблокированы. В то же время многие общественные деятели, активисты и журналисты были вынуждены уехать из страны под угрозой уголовного преследования или временно прекратили свою деятельность.