"Тот, кто пишет название столицы Галиции как Lwów, – польский националист, а тот, кто пишет его как Львiв, – украинский фашист. Тот, кто называет его Львовом, – советский массовый убийца, а тот, кто предпочитает Lemberg, – нацист. Давайте обсудим это в Леополисе".
Так в 2010 году на примере разноязычных названий украинского (а в прошлом, если говорить о государственной принадлежности, советского, польского и австрийского) города иронизировал британский журнал The Economist над перипетиями битв за историческую память и "единственно верную" трактовку истории в Восточной Европе. За прошедшее десятилетие поля этих битв заметно расширились, а сами сражения за историю стали ожесточеннее, пишет Радио Свобода.
К масштабной ревизии собственного прошлого под влиянием политических и социальных изменений подключились и многие страны Запада. Символом перемен стало низвержение радикальными активистами памятников историческим персонажам, так или иначе ассоциирующимся с расизмом, рабовладением и расовой дискриминацией. Пострадали монументы самым разным фигурам – от Роберта Ли, командующего армией рабовладельческой Конфедерации в годы Гражданской войны в США, до бельгийского короля Леопольда II, печально знаменитого зверствами, которые творились в подвластной ему колонии – "Свободном государстве Конго".
Еще один упавший. Black Lives Matter против памятников
В ходе этих "иконоборческих" кампаний стало ясно, насколько трудно порой отделить историю от актуальной политики и идеологии и как непросто сохранить верность фактам и удержаться от предвзятых и искаженных оценок событий и деятелей прошлого. Так, некоторые активисты антирасистского движения Black Lives Matter осквернили памятники Уинстону Черчиллю в Британии и еще нескольких странах Европы. Это вызвало возмущение значительной части общества, а в прессе и среди историков спровоцировало оживленную дискуссию о том, можно ли считать некоторые воззрения самого знаменитого британского премьера, действительно расистские с сегодняшней точки зрения, грехом настолько тяжким, что он должен заслонить для нас его несомненные заслуги?
Россия уже давно в первых рядах воюющих на фронтах "войн памяти". В стране принят ряд законов, "охраняющих" национальную историю, прежде всего периода Второй мировой, от интерпретаций, которые представляются "фальсификаторскими" нынешним властям. Лично президент Владимир Путин написал ряд статей на историческую тематику, вызвавших неоднозначную реакцию у профессионалов, – в частности, о причинах Второй мировой войны и о российско-украинских отношениях. Ну а многие высказывания представителей МИД РФ по вопросам истории становятся причиной международных скандалов. Недавний пример – твит, которым это ведомство отметило годовщину вторжения Красной армии на территорию тогдашней Польши 17 сентября 1939 года:
Историческая политика неизбежна, считает украинский историк Георгий Касьянов, автор книги "Украина и соседи: историческая политика 1980–2000", важно, однако, какие формы она принимает и насколько далеко отстоит от грубой и оголтелой пропаганды. "Государство обществу что-то предлагает или навязывает методами исторической политики. Те, кто обладает властью в данном государстве, чтобы сохранить и укрепить эту власть, будут стремиться обеспечить лояльность граждан. В том числе методами исторической политики. Современные методы такой политики – ровесники эпохи национализма, то есть времени, когда возникла необходимость в культурной и политической гомогенизации больших групп людей, которые и стали называть нациями", – отмечает историк.
Проблемам исторической политики и "войн памяти" посвятил несколько своих работ и российский историк, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Иван Курилла. На днях выходит его новая книга "Битва за прошлое. Как политика меняет историю" (издательство "Альпина паблишер"). В интервью Радио Свобода Иван Курилла, американист по своей основной специальности, рассказывает о том, чем отличается и что общего имеет историческая политика в России и США, почему так неустойчивы стали памятники деятелям прошлого, и оставят ли усилия политиков по подчинению себе истории хоть какой-то простор для исторической науки.
"Я не буду извиняться за Соединенные Штаты Америки"
– Почему Россия не Америка? В вашей книге много примеров исторической политики из разных стран, но преобладают, по понятным причинам, эти две: США и Россия. И, похоже, различий в подходах к своей национальной истории между ними много. Какие можно выделить?
– Одно из отличий – географическое: в Соединенных Штатах долгое время отношение к истории определялось наследием Гражданской войны, то есть была "северная" история и "южная". Мы до сих пор не найдем ни одного памятника Аврааму Линкольну на Юге. Ну и памятников Роберту Ли на Севере тоже никогда не было, сейчас, правда, в ходе нынешней "войны с памятниками" многие из них убраны и в южных штатах. Две версии прошлого, прежде всего связанного с Гражданской войной и ее последствиями, в Америке отличаются друг от друга.
Обложка книги Ивана Куриллы "Битва за прошлое. Как политика меняет историю"
В России существует даже больше, чем две версии национальной истории. При этом их символы перемешаны географически: порой можно увидеть памятники царям и революционерам буквально на одних и тех же улицах. И носители этих разных версий исторической памяти тоже живут вместе, рядом, они не разделены географически, как в США. Хотя мне на самом деле при работе над книгой хотелось найти скорее общее, чем различное, в том, как организована историческая память в России и США.
– И оно нашлось, это общее?
– Да. Само сосуществование разных версий истории в одном обществе – явление необычное. Оно, как правило, возникает в переходные периоды, потом тот или иной исторический нарратив становится доминирующим, а остальные уходят в область контркультуры. Но в США и России это сосуществование есть.
Но если вернуться к различиям, то одно представляется мне особенно значительным. В России со времен Карамзина, если не более ранних, история была всегда важна для общественного сознания, вне зависимости от смены эпох и режимов. Американцы же часто декларируют, что они ориентируются не на события, а на идеи и принципы, что их общество построено не вокруг прошлого, а вокруг представлений о будущем. Впрочем, недавно мы убедились, что это всё же не совсем так, и увидели, как споры вокруг символов прошлого в США приводят даже к уличным столкновениям. И отношение к таким проблемам, как рабовладение, оказывается остро актуальным.
– А отношение к истории со стороны политических лидеров тоже разное? Владимир Путин, как известно, отличается чрезвычайной любовью к истории и пытается лично приложить руку к созданию современного "большого нарратива" российской истории. Это особенности личности и характера российского президента, или Россия так устроена, что ее правитель должен активно заниматься прошлым, а в США это не обязательно?
Для Ельцина, скажем, не очень важна была историческая политика, а для Путина она весьма важна
– Ну не то чтобы "должен", тут многое зависит от самого политика. Для Ельцина, скажем, не очень важна была историческая политика, а для Путина она весьма важна…
– Я тут вынужден возразить: ведь в 1996 году вся предвыборная кампания Ельцина была построена на страхе перед возвратом прошлого, на запугивании коммунистами.
– Ну разве что в виде страха это прошлое тогда актуализировалось. А в конце 90-х, если помните, Ельцин пришел с предложением, что, мол, давайте искать национальную идею – и так ее тогда и не нашли. Путин же с самого момента прихода к власти уделял символам большое значение: поехал в Волгоград на Мамаев курган, изменил гимн… Кстати, в Волгоград Путин ездит в среднем каждые два года, он тем самым устанавливает связь с самой важной, по его мнению, точкой российской истории: Великой Отечественной войной и победой в ней. Интерес к исторической и символической политике у нынешнего президента куда сильнее, чем у его предшественника. Характерно, что не все это понимают. Вот недавно было нашумевшее длинное интервью банкира Сергея Пугачева, когда-то близкого к Путину. Он там упоминает в одном месте, что Путин "мелочами какими-то занимался" – гимном, гербом, флагом… А это в путинском понимании совсем не мелочи. В "нулевые" годы это помогало укреплению его режима, дало ему идеологическое обоснование. Иное дело, что Путин историю использует технологично, и характерно, что главный его советник по этим вопросам – Владимир Мединский, не историк, а пиарщик.
У американских президентов следует разделять подходы к истории республиканцев и демократов. Первые считают, что поведение президента должно быть максимально патриотичным, в том числе и в вопросах истории, отсюда известная фраза Джорджа Буша-старшего: "Я никогда не буду извиняться за Соединенные Штаты Америки". Демократы к своей истории относятся гораздо сложнее. Барак Обама летал в Хиросиму, и хоть и не принес там прямых извинений за атомную бомбардировку, но это был очевидный покаянный жест, который трудно себе представить у республиканского президента. Но при этом я не видел примеров, когда бы американские президенты выстраивали квазиидеологию на базе национального прошлого.
Национальный молл, центральная аллея в Вашингтоне, представляет собой в каком-то смысле набор объектов исторической политики. Там есть музеи – национальной истории, афроамериканской истории, и есть набор мемориалов. Любопытно, в каком порядке эти мемориалы строились: мемориал Вьетнамской войны, Корейской войны, мемориал Франклина Д. Рузвельта, мемориал Мартина Лютера Кинга и, наконец, мемориал Второй мировой войны. То есть про Вторую мировую вспомнили позже, чем про две другие войны и про кампанию борьбы за гражданские права. Решение о создании этого последнего мемориала было принято при Джордже Буше-старшем – президенте, который сам был ветераном Второй мировой. А открывался он при его сыне Буше-младшем. Но при всем обилии символических объектов единой идеологии, частью которой служила бы история, в США не сложилось. В России же наоборот, прямо по известному анекдоту: что ни возьмемся собирать, всё время автомат Калашникова получается.
Между "победобесием" и семейной памятью
– В этой связи трудно не вспомнить идеологические усилия российских властей по развитию культа победы во Второй мировой войне. Как тут отделить аутентичную память о войне, в том числе живущую на частном, семейном уровне, от попыток властей присвоить эту память и так называемого "победобесия"? И что будет происходить с памятью о войне дальше – будет ли историческая политика в этой сфере всё более гротескной или, наоборот, придет к достойным и "тихим" формам – вроде тех, которые связаны с поминовением павших в Первой мировой в странах Западной Европы?
– Предсказывать трудно. Но мне кажется, что как раз идеологические усилия, особенно государственные запреты "неправильных" трактовок событий Второй мировой, могут дать эффект, обратный желаемому властями. Особенно со временем, когда и если в России произойдут политические изменения. Известно, что запретный плод сладок, но ведь верно и обратное: если что-то слишком активно внушают или навязывают, живой интерес к этому пропадает. Особенно если историческое событие нельзя обсуждать, если оно превращено в один монолитный монумент. К тому же ветеранов уже почти не осталось, то есть всё это уже конструируемые вещи: память о событии поддерживают люди, которые сами его не помнят. А конструируемая память более подвержена и манипуляциям, и воздействию политической конъюнктуры.
Празднование Дня Победы в аннексированном Крыму. Севастополь, 9 мая 2019 года
Поэтому я предполагаю, что в условном завтрашнем дне война может утратить свою роль центрального элемента отечественной истории. И это станет результатом усилий нынешних властей, которые делают всё для того, чтобы люди стали относиться к памяти о войне так, как в позднем СССР относились к идеологии коммунизма – как к чистой формальности. Это на самом деле несправедливо по отношению к памяти погибших и воевавших, но политика государства толкает именно к этому. В то же время спасти дело может как раз семейная память, память "Бессмертного полка", который, если убрать все последующие административные наслоения, можно считать манифестом вот такой неформальной, личной исторической памяти. Если усилий государства по превращению войны и победы в идеологию станет меньше, то может взять верх именно эта составляющая – и тогда, как вы сказали в своем вопросе, национальная историческая память о тех годах примет более "тихие" формы. Можно предположить и это.
Власти делают всё для того, чтобы люди стали относиться к памяти о войне так, как в позднем СССР относились к идеологии коммунизма
– В США снимают памятники генералам Конфедерации. В Украине прошел "ленинопад" в связи с законом о декоммунизации. В России отчасти возрождается монументальная сталиниана, но в то же время появляются памятники царям (Александру III в Гатчине, открытый лично Путиным) и деятелям Белого движения вроде адмирала Колчака. Это неизбежные явления – еще в Древнем Риме применялся закон о "проклятии памяти" – или все-таки больше примета нашего времени, уж очень велика концентрация подобных событий в последнее время?
– Мне кажется, эта концентрация связана с тем, что слишком много памятников людям поставили за последние примерно сто лет (смеется). И когда выясняется, что памятник поставлен человеку, который, помимо заслуг, имел в своем послужном списке и некие некрасивые дела, появляется иконоборческое, точнее, памятникоборческое движение. Люди, которые возлагают к памятнику цветы или совершают возле него еще какие-то ритуалы, ведь не могут сказать, что они почитают только "хорошую" часть наследия этого человека. Возьмем памятники Сталину, которые КПРФ пытается кое-где восстанавливать или устанавливать. Понятно, что есть какая-то часть людей, которые по-прежнему уважают Сталина за победу в Великой Отечественной войне, может, приписывают ему еще какие-то заслуги, но в то же время не готовы почитать его как вдохновителя Большого террора. Но как это разделить?
Вообще в памятнике любому политическому деятелю неизбежно отражается и сложность того исторического периода, в котором он жил, и сложность нашего отношения к этому историческому периоду. Мне представляется, что в какой-то среднесрочной перспективе памятников конкретным людям просто будет меньше. Новых будет появляться меньше, а многие из тех, что установили в ХХ веке, демонтируют. Останутся, правда, памятники, которые уже не вызывают особых споров. Вот в Париже на острове Сите есть памятник Генриху IV Бурбону. Когда-то вокруг него были большие бои. Но он остался, и сейчас к нему относятся спокойно, потому что во Франции монархисты перестали быть политической силой, Бурбонов никто особо и не проклинает, и не превозносит, а сам памятник – историческая ценность без политической нагрузки.
Женщины, рабы и крепостные: обретая историю
– Еще одна сегодняшняя тенденция: бывшие колонии добиваются от бывших метрополий возвращения вывезенных туда давным-давно культурных ценностей. В своей книге вы в качестве примера приводите возвращение в Индонезию кинжала принца Дипонегоро, предводителя восстания жителей острова Ява против нидерландских колонизаторов в XIX веке. Мировая история стремительно утрачивает, с одной стороны, евроцентричный характер, а с другой – характер истории правителей, выдающихся деятелей, воинов, становясь во всё большей мере историей социальной, историей угнетенных. Но не выплеснут ли при этом вместе с водой и ребенка – скажем, стоит ли сводить историю Британской империи только к угнетению и эксплуатации колоний? Не придет ли Запад к историческим нарративам, "вывернутым наизнанку", где вчерашние герои станут негодяями и наоборот, а истории как науке это нанесет лишь вред?
– Я бы сказал, что речь идет скорее не о выворачивании наизнанку, а о том, что вместо единой истории появляются множественные истории. Раньше монополию на историческое повествование имели короли и прочие лидеры, привилегированные слои общества, а сейчас своя история появляется у всех. Историй становится много. Это и истории бывших колонизированных стран и народов, и каких-то этносов, и непривилегированных социальных групп в рамках отдельных стран. Они вступают в полемику с традиционными историческими нарративами. Как они будут взаимодействовать дальше, очень трудно сказать. Мне кажется, историческая наука в будущем как раз и будет работать на вот этих "швах" между разными историями и пытаться сделать так, чтобы эти границы между разными интерпретациями истории не превращались в очаги конфликтов, ведь они уже превращаются.
Сейчас каждая социальная группа хочет иметь свою историю
А большими, всеобъемлющими нарративами историческая наука сейчас почти не занимается. Исследователи не пишут "Историю Франции" или "Историю России". Не удивительно, что последнюю попытку написать такую всеобщую российскую историю предпринял не историк, а писатель Акунин. Сейчас каждая социальная группа хочет иметь свою историю. И тут возникает вопрос, сможем ли мы в результате увидеть общее за частным, не просто "лоскуты" отдельных историй, а то, что из них сшито некое большое одеяло. Это уже вопрос будущего.
"Праздник примирения" – часть торжеств по случаю Juneteenth – памятной даты, связанной с годовщиной отмены рабства в США в 1863 году. Миннеаполис, 19 июня 2020 года
– А Россия затронута этим трендом? Много ли в сегодняшней российской историографии исследований, посвященных, скажем, истории крепостных или социальной роли женщин – не таких, как Екатерина II или княгиня Дашкова, а женщин более простого происхождения, на которых держались миллионы русских семей?
– В историографии всё это представлено – и история крестьянства, и очень важная для России история регионов, и история женщин (могу упомянуть хотя бы работы Натальи Пушкаревой). Другое дело, и это любопытно, что истории угнетенных и истории меньшинств остаются пока за рамками взглядов сегодняшней политической элиты. Если смотреть на профессиональную историографию, то всё это есть, если смотреть на музеи и монументы – то пока почти ничего этого нет.
Меня как раз посетила эта мысль, когда в США я был в Музее афроамериканской истории, – я подумал о том, что в России нет музея истории крепостных, хотя у нас их было больше, чем в Америке рабов. И эта история очень слабо представлена в экспозициях крупных исторических музеев. Я зашел как-то в Государственный исторический музей на Красной площади, ну и потом написал у себя в социальных сетях – очень жаль, что тот период представлен там в основном как история аристократии. Тут же возникла полемика с людьми, которые стали утверждать, что история крепостных относится к области антропологии и этнографии – это, мол, быт крестьянства. На самом деле это, конечно, и часть истории, причем работы на эту тему уже есть, а вот мемориализации нет.
А для российских политиков история пока что выглядит так, как она выглядела в прошлом веке: как единая национальная история, прежде всего политическая. Совсем немногие политики понимают, что такое социальная история, почему она важна и какими глазами ее можно увидеть. Возможно, это еще и потому, что, в отличие от западных стран, в России нет четко выраженного политического представительства тех групп, история которых пишется. Историю женщин, скажем, пишут историки, конечно, но в тех же США есть большое количество и феминистских организаций, и исследовательских групп, которые такие исследования поддерживают и популяризируют.
Нет истории без свободы слова
– Что лучше: бурно дискутировать о разделяющих общество событиях прошлого или же стремиться предать их забвению? Испания попробовала и то, и другое по отношению к своей гражданской войне 1930-х годов. По вашему мнению, какой подход предпочтительнее?
– В Испании был период бурных исторических дебатов, в результате которых в целом победила точка зрения, близкая к оценкам сторонников республиканцев. В России всё оказалось сложнее, потому что о разных темных и тяжелых моментах прошлого много говорили в перестройку и чуть позднее, потом замолчали, и выросло целое поколение, которое ничего об этом не знает. Вспомните, когда вышел фильм Юрия Дудя о Колыме, выяснилось, что огромное количество молодых людей из этого фильма впервые узнало про сталинские репрессии. А те, кто чуть постарше, при этом очень удивились: ну как же, столько об этом писали и говорили в свое время, нам уже надоело! То есть дело тут не в каких-то кратких обсуждениях, а в постоянном присутствии определенных исторических тем, в частности, в образовании. В этом смысле я очень хорошо отношусь к таким вещам, как таблички "Последнего адреса": это живое ежедневное напоминание о прошлом.
– Вы пишете в своей книге: "Современность не только устанавливает факты прошлого, но и извлекает из него нужные ей эмоции, ищет в нем ответы на вопросы или просто маскирует свои проблемы разговором о давно прошедших событиях". Это мы действительно наблюдаем на каждом шагу – хоть в России, хоть в США, хоть в странах Восточной Европы. А что в таком случае остаётся от истории как науки? Или она становится такой "игрой в бисер", как в романе Германа Гессе, интеллектуальным развлечением "для тех, кто понимает", а широкая публика питается псевдоисторией, приспособленной под текущие политические нужды и идеологические веяния?
– Профессиональные историки, конечно, то и дело пытаются сказать политикам, что нельзя слишком вольно обращаться с историей, и стремятся стать арбитрами в общественных спорах на исторические темы. Но политики историю не отдают: в мифологизированном виде она им очень нужна, потому что она является важным ресурсом, средством общественной мобилизации и массовой поддержки. Политики просто так с историками делиться не будут. Я бы хотел надеяться, что в будущем политики, в том числе и в России, будут ограничены в совсем уж оголтелом использовании прошлого в своих интересах. Но для этого прежде всего нужно, чтобы свобода слова сохранилась и укрепилась, чтобы у профессионалов была возможность комментировать заявления политиков на исторические темы и быть услышанными. Но пока мы слышим из политических кругов вполне откровенные заявления – мол, мифы вообще важнее, чем факты.
Мы слышим из политических кругов откровенные заявления – мол, мифы вообще важнее, чем факты
– Можно вспомнить и введенные в России прямые запреты на конкретные интерпретации тех или иных исторических событий – например, на сравнение роли СССР и нацистской Германии в годы Второй мировой…
– Ну да, вот это пример того, как политики запрещают говорить об истории – обществу, в том числе и историкам. Это, конечно, можно рассматривать как признак слабости: не можем переспорить, опираясь на факты, не можем убедить – так давайте просто запретим. Но слабость в дискурсивном поле сочетается с силой в буквальном смысле – силой государства. Я надеюсь, что этот период закончится достаточно быстро. Но достичь какого-то мира, тишины и согласия на историческом поле, мне кажется, по меньшей мере на протяжении жизни нашего поколения не удастся. Вообще это не только российское, но и мировое явление: историю открыли в качестве ресурса, появился термин "историческая политика". Как вернуть историю из области исторической политики в сугубо научную сферу – такого рецепта у меня нет. Для начала нужно хотя бы свободно говорить о том, что происходит, и называть вещи своими именами.
Главные новости Северного Кавказа и Юга России – в одном приложении! Загрузите Кавказ.Реалии на свой смартфон или планшет, чтобы быть в курсе самого важного: мы есть и в Google Play, и в Apple Store.