Согласно докладу Всемирной организации здравоохранения, почти 10 миллионов жителей Украины могут столкнуться с психологическими проблемами, причём примерно у 4 миллионов они могут проявиться в умеренной или тяжелой форме.
Почти треть американских ветеранов войн в Ираке и Афганистане в какой-то период своей жизни столкнулась с проявлениями посттравматического стрессового расстройства – ПТСР. Если в данном исследовании речь идёт исключительно о профессиональных военнослужащих, то в Украине участниками боевых действий поневоле стали ещё и миллионы мирных жителей, пишет Радио Свобода.
"Ранее ПТСР описывалось лишь как тревожное расстройство, но сейчас клиническая картина стала более полной: теперь ПТСР описывается как расстройство, связанное со стрессом, которое может включать в себя симптомы диссоциации, – говорит бельгийский профессор, специалист по психологическим травмам Эрик де Суар. – Обычно всё начинается с того, что человек проживает ситуацию, которая несёт неожиданный и жестокий характер для психики и зачастую связана с угрозой для жизни, или же человек становится свидетелем смерти или серьёзной травмы других людей.
Эрик де Суар
Симптомы делятся на четыре группы. Первая группа симптомов заставляет вас вновь и вновь проживать одну и ту же ситуацию – это симптомы воспроизведения. Вторая группа – симптомы отрицания и избегания ситуации – эмоциональное онемение. В данном случае вы также воспроизводите ситуацию, но при этом отрицаете случившееся. Третья группа – гипервозбуждение. Ваши внутренние механизмы вырабатывают энергию, которая позволяет вам бороться с чувством опасности или избегать его. Последняя группа симптомов напоминает депрессию. Речь идёт о глобальном изменении вашего мировоззрения, которое вас подавляет и угнетает. Вы ощущаете себя так, будто у вас попросту нет будущего в этом мире.
Если у вас наблюдаются данные симптомы и они не проходят в течение месяца, то есть вероятность, что человек страдает от посттравматического стрессового расстройства. Для выявления я задаю военнослужащим ряд вопросов с пятибалльной шкалой ответов, где 0 – "совсем нет" и 4 – "да, постоянно". Например, я спрашиваю, снятся ли им ночные кошмары. Большинство солдат сталкиваются с теми или иными симптомами в разные периоды своей жизни. Бойцы элитных подразделений, с которыми я общался, травмированы в определённой мере, но это и делает из них хороших солдат, поскольку они способны быстро реагировать на изменения обстановки, не поддаются панике и способны контролировать свои эмоции", – рассказал Эрик де Суар.
Найти военнослужащих, которые бы захотели открыто рассказать о своих проблемах, было непросто: многие сейчас на фронте, кто-то проходит лечение, другие просто не обращают внимания на своё состояние или отказываются говорить.
"Мне до сих пор, спустя десятки лет, практически каждую ночь снятся кошмары"
Стивен Гелдерс
Бельгийский ветеран Стивен Гелдерс принял участие во многих военных кампаниях: он был в Заире, дважды в Сомали, Руанде, Бурунди, Косове и Афганистане.
Первые симптомы ПТСР появились у Стивена ещё после операции в Сомали в 1992–1993 годах. Это была одна из тяжелейших миссий, вспоминает он:
– Когда я вернулся, всё было как обычно, но моя семья заметила, что я изменился. Я пытался попросту закрыться в себе для своей собственной безопасности. Я жил так десятки лет и не обращал внимания на то, что болезнь развивалась. Я понимал, что со мной что-то не так, но я не просил о помощи. Зачастую я вёл себя очень агрессивно по отношению к близким мне людям и не мог контролировать свою злость.
Когда я возвращался с миссий, я на несколько недель закрывался в комнате и никуда не выходил, потому что мне было очень трудно вернуться к обычной жизни. У меня развивалась паранойя. Мне действительно было лучше на войне: там всё проще и понятнее, потому что я провёл там всю свою жизнь.
Проблема ещё и в том, что на миссиях тебе удаётся отключить эмоции, нажать на кнопочку в своей голове, но по возвращении домой все те эмоции, которые ты отключал на войне, возвращаются. Мне до сих пор, спустя десятки лет, практически каждую ночь снятся кошмары. Мне всегда снится война, но вместо своих сослуживцев я вижу своих родных. Прямо там, на войне, со мной в одном окопе.
У меня были очень серьёзные проблемы с азартными играми. Я проиграл всё, что у меня было. Я очень благодарен моей жене за то, что она понимает меня и не бросила меня в этот тяжелейший момент моей жизни. Ты пытаешься убежать от своей проблемы, забыть про неё, спрятаться за игрой, – вспоминает Стивен Гелдерс.
В армии мужчине не оказывали психологической помощи, предлагали только пообщаться с капелланом батальона. После Афганистана он пять лет проработал в бельгийских ВВС. По словам Стивена, работа была несложная, но из-за ПТСР у ветерана часто возникали конфликты с сослуживцами, и ему пришлось уволиться по состоянию здоровья. Тогда мужчина впал в депрессию и задумался о суициде, но в последний момент решил обратиться к специалисту за помощью:
– Мы прорабатывали мои воспоминания с психологом. Я учился контролировать свои эмоции. Мы искали связи между моим военным опытом и моей вспыльчивостью в обычной жизни. Теперь, когда я злюсь, я стараюсь найти этому причину и использую дыхательные упражнения, чтобы успокоиться. Лечение заняло семь долгих лет. Я продолжаю медитировать и выполнять дыхательные упражнения по сей день. Я также написал книгу о пережитом мной опыте.
– Вы сказали, что проблемы начались ещё после Сомали. Почему же вы ждали больше 20 лет, чтобы обратиться за помощью?
– Это была защитная реакция. Попросить о помощи очень трудно. Проще пытаться жить с проблемой, закрыться в себе и глушить боль азартными играми или алкоголем. Я обратился за помощью только тогда, когда был близок к смерти.
– Многие ваши сослуживцы столкнулись с подобной проблемой?
– Мои коллеги никогда откровенно не говорили о своих проблемах. Когда я написал книгу о своём боевом опыте и проблемах, с которыми я столкнулся, многие люди пришли купить её, это были сами военнослужащие или их родственники – многих я знал лично. Кто-то из моих сослуживцев покончил с собой, у кого-то большие проблемы в семье.
– Возможно ли полностью восстановиться от ПТСР?
– Нет, ты можешь научиться контролировать своё состояние с помощью медитации, но забыть всё это невозможно.
– Чем вы занимаетесь сейчас?
– С 2014 по 2021 год я был домохозяином, я заботился о своих прекрасных дочках – им сейчас 12 и 16 лет – и занимался домом. В прошлом году я вновь начал работать дважды в неделю, чтобы хоть как-то вернуться в социум.
Я просто хочу добавить, что помогать военным, которые вернулись с тяжелейших миссий, просто необходимо! В Украине ситуация осложняется тем, что помочь многим военнослужащим сейчас не представляется возможным. Проработка воспоминаний и терапия – очень длительные процессы. Конечно, вы можете облегчить симптомы, но потом солдаты вновь отправятся на фронт и всё начнётся по новой. Конечно, идеально, если на войну будут отправлять только морально подготовленных военнослужащих, но в случае с Украиной это невозможно. Однако уже сейчас государство должно создать условия для восстановления солдат по окончании войны. Если оставить это на потом, то может оказаться слишком поздно.
Десятки лет моя жизнь не стоила ничего, потому что я уходил от проблемы и играл. Чем раньше солдату будет оказана помощь, тем лучше. Если кому-то нужно будет помочь, я всегда буду рад.
"Мы будем жить в окружении людей, которых нужно лечить"
Игорю Дерману 31 год. В 2014 году он окончил Харьковский танковый институт и сразу попал на фронт. В 2017 году он наступил на противопехотную мину. Ему ампутировали ногу ниже колена. "В момент подрыва я не потерял сознания. Я помню, как я упал на снег, проверил, есть ли кровотечение. У меня ещё был осколок в районе глаза. Проверил: кровотечения нет, глаз на месте. Я обрадовался, что голова и всё остальное у меня целое. Мы были на минном поле, и я немного переживал, чтобы я рукой не задел мину, когда полз назад", – вспоминает Дерман.
Игорь Дерман
После ранения он вернулся в танковый институт и проработал там год, а после уволился. Игорь вспоминает, что уже через месяц после ампутации ноги он начал заниматься спортом, что помогло ему не только в физическом восстановлении, но и в психологическом:
"В 2017 году в Украине уже были спортивные проекты для ребят с ампутациями: у кого-то не было ноги выше колена, у кого-то руки. Чтобы вы понимали, потерять ногу – это фигня. Без руки – уже жесть. Это гораздо сложнее физически. И вот я начал заниматься спортом спустя месяц после ранения. Я мотивировал себя тем, что спорт поможет мне восстановиться и привести себя в порядок".
Спустя два года война всё-таки напомнила о себе, вспоминает Игорь Дерман:
– Психологически всё хорошо, пока ты находишься в кругу сослуживцев, где-то на базе, занимаешься спортом постоянно. Через года так два после увольнения проявились отголоски войны: у меня началась депрессия. Мне трудно было устроиться на работу, найти себя в жизни. У меня просто не было желания ничего делать. Это апатия, лень. У тебя нет никакой мотивации что-то делать. Тогда в мою жизнь пришёл алкоголь, и какое-то время у меня была с ним проблема. Иногда просто так проявлял агрессию, в том числе в кругу своей семьи. Иногда что-то скажешь и думаешь: "А зачем ты вообще это сказал? Можно же было и без этого".
За всё это время раз 5–10 мне снились кошмары, связанные с войной, а флешбеки у меня чаще были наяву. Идёшь по улице, это было где-то в 2018–2019 годах, видишь раздолбанную военную машину: видно, что пацаны с "передка" приехали, и ты себя ощущаешь очень странно в такие моменты. Ты понимаешь, что это за люди, откуда они приехали, чем занимались, и сразу вспоминаешь свою жизнь, если это вообще можно назвать жизнью. Большинство окружающих тебя людей этого просто не понимали. Война постоянно с тобой, куда бы ты ни пошёл. Ты можешь рассказать им о своей проблеме, кто-то даже попытается тебя понять, возможно, попытается тебе помочь, но никто не поймёт того, что происходит у тебя внутри. Это остаётся с тобой. Да мне и самому трудно рассказать о том, что это такое. Тебя понимают только люди, которые столкнулись с этой проблемой, или специалисты.
– Многие военнослужащие сталкиваются с психологическими проблемами по окончании службы?
– Ну, у меня брат тоже воюет с 2014 года. У него явные признаки ПТСР, но вы же знаете, что мужики – они же такие… Никогда не болеют, тем более сходить к психологу? Пф, да ты что! Какой психолог? Всё хорошо, лучше пойти выпить 50 граммов, и всё будет хорошо, мы же мужики. Ну а то, что у тебя семья рушится, то, что ты сам изнутри разрушаешься – ты этого просто не замечаешь. Знаете, даже если ты замечаешь проблему, то крайне трудно найти в себе силы это исправить. Иногда на это просто не хватает сил. Я потихоньку начал бороться, и сейчас, слава богу, я уже не нахожусь в таком состоянии, в каком я был раньше.
Брат Игоря отказался от общения.
– Помогает ли ВСУ или Минобороны в психологическом восстановлении?
– В вооружённых силах есть структурные подразделения, которые оказывают психологическую помощь. Это называется морально-психологические обеспечение (МПО), но профильных психологов, которые действительно крутые ребята и могут сказать, что вот этого парня точно надо сразу убирать и лечить, потому что он не может качественно нести службу, действительно мало. Их количество растёт – это надо отметить. Я лично нашёл себе обычного гражданского психотерапевта, у которой муж тоже военнослужащий. Я её, кстати, нашёл через Veteran Hub в Киеве – ребята занимаются психологической и юридической помощью ветеранам, помогают найти работу в тылу.
Министерство ветеранов в Украине на сегодняшний день – орган-импотент. Они занимаются откровенным популизмом и не могут обеспечить ветеранов ни жильём, ни другой помощью. Вся их деятельность заключается сегодня в каких-то встречах и фотографиях: "Мы начинаем работу, мы это и то". А результаты где? Уже три года этому министерству, а пользы ноль.
Когда я искал психотерапевта в госпиталях – я не знаю, может сейчас ситуация изменилась, – тебя просто пичкали там таблетками, мне такое не надо. Ты не выздоровеешь, будешь только ходить и слюну пускать, – говорит Игорь Дерман.
Украинский военнослужащий, пожелавший остаться анонимным, рассказал Радио Свобода, что военнослужащих с психологическими травмами всё ещё лечат в основном медикаментозно:
"Бойцы нашего батальона были на очень сложных участках фронта. Многие получили психологические травмы и сейчас проходят реабилитацию. Они, скажем так, находятся в вегетативном состоянии. Я даже не могу толком узнать, как они себя чувствуют. Бойцы сейчас на седативных препаратах, транквилизаторах, и диалог с ними построить попросту невозможно".
Эрик де Суар считает, что такой подход не может быть эффективным:
"Терапия должна включать в себя сочетание специализированного лечения травм на основе когнитивно-поведенческой терапии. Качественное лечение включает в себя как терапию, так и медикаментозное лечение. Ещё необходима поддержка со стороны сообщества. Допустим, вы ветеран войны, потерявший ногу или, например, глаз. Вы вернулись в свою страну, и все смотрят на вас исключительно как на военного героя. Вас возносят на пьедестал героя и запрещают вам грустить, говорить о своих проблемах, потому что вы герой. Так происходит в США. Перед большими футбольными матчами они выводят ветерана на поле, чтобы он сделал первый удар по мячу. Из-за того, что ветераны показываются исключительно как герои, им попросту нельзя делиться своими проблемами и вести себя как обычные люди.
Поэтому некоторые предпочитают покончить с собой, вместо того чтобы обратиться к специалисту. Не забывайте, на одного погибшего в Ираке и Афганистане американского солдата приходится 5 совершивших суицид. Это происходит в том числе из-за неправильного лечения: их пичкают антидепрессантами, антипсихотическими препаратами, снотворными и успокоительными. Этот "коктейль" различных препаратов вводит людей в состояние суицидального психоза", – считает Эрик де Суар.
Продолжает Игорь Дерман:
– Меня сначала тоже лечили преимущественно таблетками – это помогло выйти из критического состояния и перестать употреблять алкоголь, но это не был тот уровень, до которого я хотел дойти.
Потом уже, когда я ходил на консультации к психотерапевту – на протяжении примерно двух лет, я постепенно начал отходить от этих воспоминаний после специальной терапии – псилоцибиновой (о пользе данной терапии говорится в отдельных исследованиях, но учёные и врачи не пришли к единому мнению насчёт такого метода лечения. Стоит также иметь в виду, что согласно украинскому законодательству данный вид лечения является противозаконным. – РС). Мой психотерапевт прошёл для этого обучение за границей. Мы прорабатывали все мои травмы через разговор, а также я под её наблюдением принимал псилоцибиновые грибы. После данной терапии всё наладилось, и я понял, что больше не вернусь в то состояние. В какой-то момент я начал просто снова ощущать вкус жизни, у меня появилась мотивация жить. Скажу вам так: всё у меня было хорошо до 24 февраля. Мы с братом занимались бизнесом, у нас был свой ресторан бургеров в Киеве, и я ещё занимался импортом автомобилей.
Иногда, конечно, неприятные ощущения возвращаются, потому что мы тут находимся в постоянном стрессе. Как себя беречь? Ну, понятно, что ребятам на передке это не поможет, разве что по возвращении. Нужно понять, что ты хочешь изменить свою жизнь, нужно изменить банально свой рацион, сесть на диету, бросить вредные привычки, заниматься спортом и дыхательной гимнастикой в критические моменты.
– Изменила ли вас война?
– Наверное, я стал черствым. Это всё из-за эмоционального выгорания, потому что сложно остаться тем, кем ты был, после всего, что ты видел и пережил. У тебя просто сужается спектр эмоций. Ты перестаёшь получать удовольствие от еды, просмотра хорошего фильма. Многие вещи, интересные невоевавшим людям, меня попросту перестали занимать. Солнышко светит, птички поют, тебе говорят: "Посмотри, какая гора", а у тебя перед глазами, б****, террикон, с которого тебя обстреливали.
С другой стороны, начинаешь ценить жизнь. Я стал более решительным. Раньше я много сомневался – делать или нет. Сейчас мне стало легче принимать решения. Надо делать – там будет видно. Не сделаешь – будешь жалеть. Ценишь жизнь, семью, всё, что у тебя есть. Понимаешь, что всего можно и нужно добиваться. Не получается – старайся. Не выходит снова – делай что-то ещё.
– Вы считаете себя счастливым человеком?
– Да. Меня делает счастливым то, что я жив, и то, что я сегодня себя чувствую не хуже, чем вчера. У меня есть гораздо больше, чем у многих сегодня – тех, кто потерял дом, родителей, детей, братьев, сестёр. Я ценю тех, кто рядом: моего брата, который сейчас воюет, мою семью и близких, которые сейчас в безопасности. Поэтому я счастлив.
– Чем вы планируете заниматься после войны?
– Хотелось бы, конечно, поездить по миру годик-другой, а потом вернуться с новыми силами в Украину и начать что-то делать. У нас есть ресторан, который перестал работать 24 февраля – нужно его восстанавливать. А так, хотелось бы посвятить себя чему-то полезному для людей. Я вижу, какая тяжёлая ситуация у нас в стране с психологическим состоянием людей. Тот же ПТСР может быть не только у военных, но и у гражданских, потому что они тоже участники этой войны. Мы будем жить в окружении людей, которых нужно лечить. Последнее время я часто думаю о том, чтобы посвятить часть своей жизни психологической помощи людям, в частности нетрадиционной медицине. Нужно обновлять нашу страну таким способом и ставить кукушку на место.
"Обществу нужно научиться слушать, а ветеранам нужно научиться говорить"
Сергею Викарчуку 38 лет. У него есть жена и трое детей. С апреля 2015-го по апрель 2016-го он стоял в обороне Мариуполя, а в 2022 году принимал участие уже в обороне Киева. Он считает, что не столкнулся с серьёзными психологическими проблемами по возвращении с фронта, и в этом, по словам мужчины, ему помог активный образ жизни:
– Безусловно, когда я вернулся с фронта в 2016 году, у меня был диссонанс в голове. Ты сидишь в окопе с автоматом по колено в грязи, ты весь чёрный, форма чёрная. Всё взрывается. Ты садишься в поезд, приезжаешь в Киев, и тут мирная жизнь. Такое ощущение создавалось, что это какой-то сон. Тут мирно живут люди, отдыхают. Мне тогда от этого было не по себе: как одни могут отдыхать, а другие тратить свои жизни? Там гибли мои друзья. Меня такое отношение обижало и оскорбляло. Благо я до войны работал на телеканале, и у меня появилась возможность вернуться туда. Мне предложили хорошую работу, и я в неё ушёл с головой, не почувствовав этот переход. С женой пришлось заново выстраивать отношения, с детьми заново знакомиться. Меня всё это двигало, чтобы не отвлекаться на какие-то больные темы. Раздражало, конечно, многое. Кто-то умудрялся говорить: "Это не наша война".
Сергей Викарчук с семьёй
– Можно ли привыкнуть ко всем этим ужасам войны?
– На самом деле военная жизнь не такая уж страшная – ты к ней постепенно привыкаешь. Ну, шумит. Ну, взрывается. Автомат стреляет, пулемёт. Главное – не паниковать и не принимать близко к сердцу. Да, гибель братьев всегда рвёт душу, но нужно уметь быть сильным. Мы должны помнить жертву наших товарищей и не сдаваться, чтобы сделать для них ещё что-то хорошее. Мы помогаем семьям погибших, беспокоимся об их детях. Мы никогда не бросаем друг друга. На фронте такая же жизнь. Такие же шутки, анекдоты. Степень трагичности и риска возрастает, но в целом – обычная жизнь.
– А что же, по вашему мнению, помогло вам не закрыться в себе?
– Чтобы не отвлекаться и не уходить в себя, я начал играть в англоязычном ветеранском театре. Эти спектакли организовывает Игорь Касьян – разведчик 95-й бригады. Он во время службы был в театре и попал на Шекспира. Он подумал: "Почему бы ветеранам не поставить такой же спектакль?" Он объединился с отцом Сергием – капелланом 30-й бригады, они договорились с Ивано-Франковским драмтеатром, и вот так они поставили "12-ю ночь" Шекспира, немного изменив и подсократив. У меня роль герцога Орсино. Перед вторжением мы готовили совместный спектакль с британскими ветеранами. Была даже договорённость, что мы будем играть в лондонском "Глобусе".
Я также вложил свои силы в работу над туристическим агентством. Наши главные клиенты – ветераны. Да, сегодня введено много ограничений и мало кто может выехать, но всё же. Мы организовываем поездки ещё и семьям ветеранов. В цену включена ещё и коммерческая выгода для меня, естественно. Так вот, я делю эту выгоду с ветеранами напополам. Я отдаю половину своей прибыли – это немного, но всё-таки 50% от моего заработка.
– Другой мой собеседник говорил о том, что сегодняшняя система работает не очень-то эффективно. Согласны ли вы? Было ли у вас когда-то ощущение, что государство вас бросило?
– У меня постоянно такое ощущение. Каждый день, даже в это мгновение у меня ощущение, что они пытаются от нас отгородится, выкинуть нас из жизни. Они создают какие-то большие законодательные акты, в которых обобщённо решаются проблемы ветеранов, но на самом деле они ничего не решают. Они отгораживаются от нас бюрократией и создают для нас ещё больше проблем. Не столько страшна война, как возвращение домой. Адаптироваться к гражданской жизни гораздо сложнее, чем воевать. Чиновники боятся и не понимают нас. Многие из них не служили и не были на войне, но при этом пытаются тебе что-то рассказать постоянно. Ты смотришь на него и видишь, что он несёт бред. Ты хочешь подать документ, а он закрывает перед тобой дверь. Чтобы тебе подать этот документ, нужно потратить целый день: приехать в указанное время, подписать, заверить.
Поэтому я помогаю своим крымским ветеранам с получением всех этих бумажек. Я-то уже со всеми органами переругался, всех знаю. Я беру воина, провожу его по всем кабинетам быстренько. Министерство ветеранов недавно анонсировало, что будет делать нечто подобное, но я опасаюсь, что там, где прикладывает руку государство, ничего хорошего не выйдет. Вот, например, сейчас помогаю бойцу – он провёл с семьёй полгода под оккупацией в Геническе. Он потерял жильё, всё потерял, они кое-как выехали, придумали себе целую легенду. Татуировки патриотические он себе зажигалкой выжигал, чтобы видно не было. Сейчас он вернулся на фронт. Я ему помог восстановить документы, помог встать на квартирный учёт. Я вот уже 9 лет получаю квартиру… Мы стараемся помогать друг другу, а государство как будто бы делает всё с точностью да наоборот.
– А есть ли те, кому не удалось вернуться к гражданской жизни? Те, кто замкнулись в себе или вернулись назад на фронт?
– Я знаю таких людей. Мы сейчас немного конфликтуем с ними по этому поводу. Они замкнулись в своём мире, не хотят слышать, говорить, не признают, что у них что-то болит, не говорят о своих внутренних переживаниях. Такие люди есть – сейчас они все на войне. Им там легче. Честно говоря, и мне там легче. Здесь иногда смотришь в эти пустые глаза людей и просто не понимаешь, почему они не осознают, что вообще происходит. Поэтому я бы очень хотел, чтобы в Украине был израильский тип службы, где служили бы все.
Проблема заключается не только в обществе, но и в нас – в солдатах. Мы недостаточно говорим о проблемах, мы недостаточно открыты – это нужно признать. У нас общество действительно архаично, и людям часто тяжело признаться, что у них что-то болит. Ну а как же признаться, когда тебя все вокруг героизируют? Нам стыдно признаться, что у нас что-то болит, что мы чего-то не понимаем. Либо мы говорим, но слишком эмоционально.
– Как можно облегчить жизнь ветеранов?
– Важно не стесняться говорить о своих проблемах. Можно начать хотя бы с ветеранов. Мы друг друга все понимаем. Мы все что-то прошли и что-то видели. Мы можем друг друга понять и попытаться помочь друг другу. Действительно, проблема есть и не все справляются с ней. Нужно показывать людям, что жизнь не закончилась. Людей нужно слушать. Вот наш театр, например, лечит души не нам, ветеранам. Он лечит души аудитории, которой мы рассказываем свою историю. Рассказываем о том, что у нас болит. Общество тебя тоже начинает понимать, оно начинает пытаться помогать, подсказывать. Чтобы не уйти в дебри и пустоту, обществу нужно научиться слушать, а ветеранам нужно научиться говорить.
"Есть опасения, есть видение того, как всё может и должно быть, но как оно будет – я сам не знаю"
ПТСР, как правило, проявляется уже по возвращении с фронта. Корреспондент Радио Свобода поговорил с военнослужащим, который сейчас находится под Бахмутом, о его психологическом состоянии и о том, чего он ждёт от будущего.
Виктору Королю сейчас 39 лет, в 2014 году он был вынужден уехать из Крыма. До аннексии полуострова он был предпринимателем и делал корпусную мебель под заказ. В 2014 году его мобилизовали в батальон территориальной обороны, позже этот батальон включили в состав 128-й бригады. В 2015 году он попал в 44-ю артиллерийскую бригаду. После он вновь занялся предпринимательской деятельностью, побывал в Швеции и Франции, пытался попасть во французский Иностранный легион, но его не взяли:
– Всё дело в моей проукраинской позиции. Финальное решение на этапе так называемого "Гестапо", когда ты работаешь и общаешься с действующим легионером, было за бывшим российским военным, который раньше воевал в Чечне, а на тот момент служил в Легионе. Он сказал мне: "Я не хочу, чтобы такие, как ты, скакали и майданили в моей Франции".
Виктор Король
В 2020 году я опять приехал на фронт и попал в 1-ю отдельную штурмовую роту Добровольческого украинского корпуса и принял решение воевать с "Да Винчи" до победы. Сейчас рота уже переросла в батальон, а само подразделение вошло в состав 67-й бригады ВСУ.
– Каким человеком был ваш командир Дмитро "Да Винчи" Коцюбайло?
Дмитро "Да Винчи" Коцюбайло
– Он был необыкновенным человеком. Это был самый яркий человек, которого я только встречал в своей жизни. "Да Винчи" мне лично дал мотивацию всё бросить и воевать. Мы же, добровольцы, приезжали в основном на базу для ротации на пару месяцев, а потом жили своей жизнью. Когда я побыл с "Да Винчи" и посмотрел, как он воюет, как относится ко всему, он меня зажёг. Я решил продолжать эту борьбу до победы. Он и бойцом был необыкновенным. Я не знаю человека, который бы так отдавал себя войне с 2014 года и внёс бы больший вклад в нашу победу, чем он. Он этим жил, он здесь формировался. Он практически не был дома все эти годы: "Да Винчи" был постоянно на базе. Мы уезжали время от времени, а он был всегда там, ездил на каждый боевой выезд. Бывало, что и дважды в день. Он знал все виды вооружения идеально: от гранат до ствольной артиллерии. Таких, как он, не было и больше, наверное, не будет, – сказал Виктор Король.
– В 2015 году вы на время вернулись к гражданской жизни. Тяжело ли вам дался этот переход?
– Я бы не сказал, что мне было психологически сложно вернуться в социум, но было очень много острых моментов, связанных с неприятием бойцов. То, с чем бойцы сталкивались по возвращении, – это общая несправедливость по отношению к людям, которые воевали. У многих были проблемы с получением медицинской и финансовой помощи.
Многим людям было всё равно, что всё это время шла война, в какой-то мере это есть и сейчас. Это два разных мира. Это было заметно и до полномасштабной войны.
– Как вы нашли в себе силы после всей несправедливости, о которой вы говорите, после этих бюрократических дрязг, идти дальше?
– Я погрузился в работу, а ещё важно, что меня поддерживали близкие люди.
– Стала ли война для вас в какой-то мере работой? Ведь всё-таки вы находитесь в ужасных условиях: грязь, кровь, смерти ваших товарищей, к сожалению, – к этому ведь невозможно привыкнуть.
– Я думаю, что это во многом зависит от человека. Есть более психологически устойчивые люди, есть менее. Я видел людей, которые начинали ломаться, ещё не доходя до боевых действий. Для них очень серьёзным испытанием было ожидание всего этого, я видел срывы людей. Зависит и от возраста – с возрастом ты становишься менее эмоциональным, более сдержанным. Многое, что происходит сейчас, в формате полномасштабной войны – в 2014–2015 годах я этого попросту не застал. Мне сложно сказать, как я буду воспринимать всё, что я видел, по окончании войны. У меня есть опасения, есть видение того, как всё может и должно быть, но как оно будет – я сам не знаю.
– А у вас есть жена и дети?
– Нет.
– Планируете обзавестись?
– Конечно, планирую, если всё благополучно сложился.
– Как вы встретили 24 февраля?
– Я находился на нашей базе в Донецкой области. В три часа ночи я вернулся из наряда, лёг спать. Ближе к 6 утра прибежал побратим с криками "Принц, вставай, война началась". Принц – это мой позывной. Я ничего не мог понять, вскочил, начал собираться. Как оказалось, подъём был уже как 20 минут назад, все собирались и получали оружие. Я просто за день до этого переехал в новую комнату, и про меня немножко забыли. Я просто занимался в свободное время мебелью – делал из ящиков боекомплекта оригинальные изделия для подразделений. Первые минут 20 полномасштабной войны я проспал. Потом уже мы собирались. "Да Винчи принимал решения", поскольку и до начала полномасштабного вторжения к нашей базе было приковано внимание: нас несколько раз "закидывали" ВОГами (выстрел осколочный гранатомётный. – РС) с беспилотников, были близкие артиллерийские прилеты. Поэтому мы решили покинуть базу.
– Я человек не военный, и когда я смотрю на руины городов – Бахмута, Авдеевки, Марьинки, – эта картина вызывает у меня один лишь ужас. Ну а на вас, на военнослужащего, повидавшего многое, не давит всё это?
– Знаете, человек привыкает ко всему. Первое время, когда ты меняешь локации – переезжаешь из менее разрушенной в более разрушенную, первое время это давит. Однако я себя ловлю на мысли, что хватает буквально десяти часов, чтобы привыкнуть. Когда мы ехали из Харьковской области в Донецкую, и пару месяцев до этого не видели таких руин, я посмотрел на это всё как будто бы заново. Сначала ты поражаешься в очередной раз, понимаешь, с кем ты воюешь: это просто саранча, которая уничтожает всё, к чему прикасается. Через несколько часов ты ловишь себя на мысли, что ты не видел ни одного целого дома: всё разрушенное, сгоревшее, везде разбитая техника, но и к этому ты как-то привыкаешь.
– Была ли у вас за всё это время ротация? Ездили ли вы домой?
– Домой? Мой дом в Крыму. Да, был ещё Мариуполь, где жил мой отец последнее время. Но так вышло, что Россия забрала у меня и мой второй дом. Ротации у меня с начала вторжения не было, только обучение и повышение квалификации. Было только одно увольнение на два дня.
– И как вы их провели?
– С близким мне человеком.
– Вы сказали, что привыкнуть можно ко всему. Даже к потере товарищей? Как вы находите в себе силы после очередной утраты?
– Мне помогает мысль, что всё это не должно быть зря. Надо довести до конца то дело, ради которого они погибли. На мне лежит ответственность, что я должен довести всё до победы. Мы каждый день мстим им, мой побратим "Друг Бугай" верно подметил, что с той стороны нет человека, который хотя бы рядом стоял бы с Да Винчи. Ничего у них нельзя забрать такого, чтобы оно было равнозначно нашим потерям.
– Когда вы в последний раз плакали?
– Слёзы наворачиваются, стоят в глазах каждый день. Каждый день случаются ситуации, которые напоминают о том, что командира больше нет.
– А что доставляет вам радость?
– Сейчас это в основном вещи, связанные с войной. Например, сейчас вот как раз решается вопрос о том, что волонтёры могут поставить нашему подразделению машину, которая будет числиться за мной, и я смогу сделать из неё медэвак. Это радует и мотивирует, заставляет тебя думать о том, как ты будешь это делать, что именно тебе нужно сделать с машиной. Или, например, нам недавно привезли несколько штук узловых турникетов, надо было разобраться с особенностями этой модели, распределить их. В свободное время могу насладиться каким-нибудь сериалом или порадоваться обычным вещам, которые есть в жизни у каждого.
Машину, о которой говорил Виктор, передали подразделению. По словам военнослужащего, она в активной работе каждый день, "но раненых возить на ней пока, к счастью, не доводилось".
Виктор Король считает, что проблема заключается ещё и в том, что бойцам попросту не предлагают психологическую помощь:
– Понятно, что сейчас и без этого есть много проблем, но ситуацию с ПТСР нужно брать под контроль уже сейчас. Нужно создавать службы, институты, которые в том числе будут заниматься контролем за реабилитацией бойцов. Нужны будут службы, которые будут следить за распределением финансовой помощи ветеранам и так далее. Это тоже важно для восстановления бойцов. Когда они возвращаются с войны и получают хотя бы самый минимум, который ему положен, им становится проще. Когда у тебя есть финансы, есть место, куда ты можешь вернуться.
А если ты вернулся и ничего этого нет… Ну, у тебя может сложиться впечатление, что тебя просто использовали, а дальше крутись как хочешь. Конечно, это ударит по твоей психике.
– Сейчас у вас и у ваших побратимов есть вполне логичная цель – победить, но что вы планируете делать потом? Вы отдали войне 9 долгих лет, видите ли вы себя сегодня обычным гражданским человеком?
– Конечно. Я испытываю надежду, что всё будет складываться хорошо, что те проблемы, с которыми бойцы сталкивались все эти годы, уже не будут так сильно проявляться. Я надеюсь, что в том числе общество сделает какие-то выводы и мы будем двигаться в правильном направлении. Я надеюсь, что в один прекрасный момент ко мне не придёт осознание, что у меня выброшено 10 лет из жизни и всё приходится начинать с минусовой отметки, даже не с нуля, рассчитывая только на себя. Надеюсь, что такого не будет. Тем не менее, конечно, такие опасения есть. И я понимаю, что вероятность, что так и будет, существует. От этого есть и тревога.
Последствия
Бельгийский профессор, специалист по психологическим травмам Эрик де Суар:
"Практически каждый украинец в том или ином смысле пострадал от этой войны. Я думаю, что каждый будет иметь определенные признаки травмы, но для такого диагноза, как ПТСР, необходимо определенное количество симптомов из каждой группы, о которых я говорил ранее. Например, из первой категории у человека должно быть минимум два симптома, из второй – три.
Полностью восстановиться от ПТСР нельзя. Психотерапия помогает человеку понять, как справляться с собственными симптомами. Первое время вся энергия человека тратится на обработку травмы, Различные виды психотерапии помогают снизить эти энергетические затраты. Важно также отметить, что человек будет стараться избежать воспоминаний о травме. Терапия противостоит этому. Врач разделяет воспоминания пациента на отдельные отрезки и прорабатывает каждый из них по отдельности. То есть человек сталкивается с травмирующими воспоминаниями, но в тот же момент работает над дыханием, релаксацией. Весь принцип в контрасте. Потом человек постепенно интегрирует воспоминания в свою жизнь, уже не убегая от них.
Я думаю, что потребуются десятилетия, чтобы граждане Украины оправились от этой войны. В этой войне участвуют не только профессиональные военные, но и мобилизованные. Они всю жизнь занимались чем-то другим, работали в гражданских сферах, но им пришлось отправиться на войну. Это крайне тяжёлое обстоятельство. Если вы боец элитного подразделение, то война – это ваша работа, а если вы учитель, но вам пришлось оказаться на войне – это совсем другое. Именно это и происходит, когда приходится защищать свою страну от противника, который ещё и оказался твоим соседом. Чувство шока, смешанное с чувством предательства.
В Соединенных Штатах существуют многочисленные центры помощи ветеранам по всей стране. Несмотря на это, помощь всё ещё остаётся недостаточной, существует нехватка психологов и психиатров. Поэтому я надеюсь, что когда война в Украине закончится, ей будет оказана необходимая техническая поддержка от других государств в сфере здравоохранения.
На примерах других войн мы видим, что ветераны элитных подразделений, например, не могут интегрироваться в общество. Отсюда произрастают алкоголизм и суицид. Эти люди живут сами по себе. Я думаю, что общие последствия этой войны будут сравнимы с вьетнамской войной", – считает Эрик де Суар.
За 8 лет американской интервенции практически 2 миллиона 600 тысяч американцев прошли через службу во Вьетнаме. По состоянию на 2013 год, у семи процентов женщин-ветеранов вьетнамской войны и у 11 процентов мужчин всё ещё наблюдались симптомы ПТСР. У 37 процентов ветеранов с данным диагнозом сохранялись признаки тяжёлой депрессии. "Вьетнамцы" с диагностированным ПТСР умирали в два раза чаще здоровых ветеранов.