Учитель английского. Война и мир в дагестанском селении Цнал

Село Цнал на юге Дагестана – маленький закрытый мир. Местные дети, вырастая, не часто поступают в вузы и уезжают учиться в другие места.

55-летний Фазир Джафаров, сельский учитель английского языка, говорит о себе, что он для детей Цнала что-то вроде окна в мир. Он родился в селе, но когда ему было девять, его семья переехала в Махачкалу. Когда вырос, поступил в институт, на факультет иностранных языков, затем – в литературный институт в Москве. Мог остаться там, но вернулся в родное село, "меня тянет эта земля", говорит он, – и стал учителем английского в сельской школе. Он живет в доме, в котором родился, рядом с семьей сестры и могилами предков.

Внешний мир обычно довольно далек от Цнала, но теперь он вошел в жизнь села мобилизацией, призывом мужчин на войну в Украине. В Цнале повестки получили десятки людей (на несколько сотен человек населения), – и старше 35 лет, и без боевого опыта. Но многие местные жители считают, что это "тяжело, но вынужденно, надо защищать страну" от "оравы натовской", "раз вызывают, значит надо".

Джафаров с этим не согласен и надеется, что его в 55 лет не призовут, но старается терпимо относиться к односельчанам, которые поддерживают войну в Украине.

"Учитель английского", фильм Константина Саломатина и Юлии Вишневецкой в документальном проекте "Признаки жизни".

Я родился в этой комнате. Я не знаю, в каком углу, потому что это у нас жилая комната была. Здесь печка стояла.

Это чувство родины. Когда я начинаю говорить такие вещи, возможно, со стороны слышится как что-то очень банальное, а меня тянет.

Помню свои чувства, когда просыпался, видел, что я не у себя [на родине], и такая тоска-тоска. Меня тянет эта земля, я состою из нее, это мой состав.

Меня детство оберегает, защитная оболочка детства.

Первый-второй класс я здесь учился, до 9 лет мы здесь жили, потом родителям квартиру дали в Махачкале, и мы уехали.

Отец чернорабочим был в геологии. Бедно жили. Я помню, мы даже бутылки собирали, тайком от родителей, правда, мама в хорошем смысле гордая была, не позволяла такие вещи.

До 9 лет, пока мы здесь жили, я вообще не знал русского. Мы уехали, в [новой] школе давления не было, но все-таки было неприлично на своем говорить среди других. Я стеснялся, я три года молчал, вообще ничего не говорил, пока не научился про себя [по-русски] разговаривать. Все удивились, что я, оказывается, разговариваю. Я все время молчал, только стихи рассказывал наизусть и примеры решал. Чужой текст я мог заучить. Думаю, что стихи я писать начал, может, из чувства преодоления косноязычия.

Я учился на инязе в Махачкале, бросил и уехал в Москву поступать в литературный институт. Поступил. Может, все было бы по-другому, если бы насовсем остался в Москве. Но я не то что не смог, не думал даже оставаться, какая-то тоска – не тоска, депрессия – не депрессия. Я решил уехать. Когда сюда приехал, мне предложили поработать учителем. Я подумал: почему бы нет? Попробовал и остался.

Тут [на занятии] два класса – второй и четвертый. В четвертом классе два ученика, поэтому их объединили [со вторым], не дают штат, чтобы лишние деньги государство не тратило. Я одному классу письменное дам задание, а с другим буду работать. Лет 20 назад [в селе] была школа, а сейчас они снимают просто частный дом. Никак не могут добиться, чтобы школу построили, чтобы деньги выделили.

[Для детей это] некоторый выход в большой мир – через меня. Даже не столько мое влияние именно, они видят, что есть интересные люди, которые ко мне приезжают, иностранцы, им интересно было слушать их. Испанцы, немцы приезжали, рассказывали. Я думаю, они это, во-первых, запомнят надолго, во-вторых, кому-то это решило судьбу, можно сказать. Две девочки английский [в ЕГЭ] сдавали, теперь в Астрахани учатся. Если бы я не приехал, они бы не поступили туда, у них и мысли не было.

Мне понравилось служить в армии. Военные походы, марш-броски, такая романтика. Учения были, мы стреляли куда-то. Это последний год советской власти. Я был командиром минометного расчета. Я даже термины путаю, какой из меня специалист. Это все несерьезно было, что в армии делалось, – просто отслужил и уехал. Призывать из-за того, что там что-то в [военных] документах написано, – неправильно. Они все равно ничего не умеют. Какой опыт? Там нет никакого опыта.

Мобилизация в Дагестане

Я до конца не понимаю, они искреннее поддерживают [мобилизацию] или потому, что так надо? Это какой-то глубокий страх живет, что если словами не поддержать, то и за ними придут? Я не знаю, откуда этот страх. Иногда я думаю: а вдруг они поддерживают, потому что принято поддерживать? Потому что они боятся чего-то и вслух произносят то, [что надо,] и неизвестно, что думают внутри.

Я сильно не конфликтую, я свою позицию определил, в принципе, все ее знают, что на Россию никто не нападал. Где Дагестан, где "русский мир"? Несмотря на то, что это одно государство, Дагестан сегодня тут, вчера с арабским миром, позавчера с персидским. Мир не должен быть русским или каким-то еще, мир должен быть миром. Когда дагестанцы идут умирать за "русский мир" – это странно.

Мобилизация в Дагестане

Я стараюсь их понимать, как-то смягчать, попытаться объяснить, не получается. Находиться в таком напряжении не хочется, лучше вообще не общаться на эти темы, сократить общение. Неприятная история была, в девятом классе нарисовали на доске знак Z. Начали провоцировать, зная, что я не поддерживаю. Шептали что-то, я злился. Я даже хотел уйти из школы, сказал директору, что я не могу. Как-то все это успокоилось, устаканилось. Я себя корю, что я ввязался в этот конфликт.

Здесь все-таки играют роль родственные связи, я не сам по себе, я представитель рода. Это определенная защита, оболочка, в которой живу. Если на меня косо будут смотреть, это значит косо посмотрели на моих сестер, на моих братьев. Это защита тоже. Я странный, но мне разрешают быть странным. Сейчас вроде бы я чужой, чуждый, но если даже люди меня не воспринимают как своего, мне уютно здесь.