Год спустя параметры "специальной военной операции" диаметральным образом изменились. Все начиналось со скоротечной "демилитаризации" и "денацификации" Украины, в которой "принимают участие только профессиональные военные – офицеры и контрактники", а продолжилось – электронными повестками на Госуслугах, пишут Север.Реалии. Такую повестку нет шанса не получить, а неявка в военкомат, согласно закону, автоматически приведет к лишению ряда гражданских прав. Вопрос, как воспримет этот "налог кровью" российское общество, все еще остается открытым.
"Частичная мобилизация", объявленная 21 сентября прошлого года, спровоцировала массовый отъезд из страны. Электронные повестки, за которые не надо лично расписываться, выглядят более потенциально опасными для жизни военнообязанного, но паники почему-то не вызвали. По всей видимости, резерва для новой эмиграции не осталось, и оставшиеся будут искать иные способы сопротивления, предполагают аналитики.
Самая вероятная стратегия – избегание, считает публицист, политический обозреватель Максим Трудолюбов, составитель сборника статей "Бегство. Жизнь без государства в России начала XXI века", который был опубликован в электронном журнале InLiberty. Авторы, российские социологи и экономисты, описали феномен "теневой России" – общества, которое старается избегать государства.
Максим Трудолюбов
– Похоже, в России меняется "общественный договор": до того, как государство стало создавать свой "реестр смертников", власть требовала от людей просто не вмешиваться в политику, а теперь нужно ни много ни мало пойти и умереть не слишком понятно за что. Это изменит отношения власти и народа?
– Да, на самом деле меня поражает очень сдержанная, судя по всему, реакция общества. Денис Волков (директор "Левада-центра") объяснял это тем, что, в его понимании, основная реакция шока была в сентябре 2022 года после объявления так называемой частичной мобилизации: все, кто был шокирован, уже шокировались, и теперь остальные будут действовать по обстановке. Я слышал, как люди звонили в эфир в какие-то передачи и говорили: "Ну, я перепишу квартиру на жену", что-то такое. То есть никакого взрыва эмоций явно нет. Я думаю, что люди не понимают в действительности, что произошло, а если понимают, то включается какой-то фатализм. Ничем иным отсутствие эмоций не объяснить. Судя по всему, электронные повестки – это серьезные изменения в жизни для всех военнообязанных. И это касается десятков миллионов людей. Я думаю, что будет избегание, до того момента, когда наконец-то петух не клюнет и не выяснится, что на самом деле вот именно эту вещь избегать, как все привыкли, гораздо труднее.
Мне кажется, ключевая особенность в том, что электронные повестки на самом деле очень сильно сужают пространство для коррупции. Если все происходит электронным образом, тебе не нужно контактировать лично с сотрудниками военкомата. У тебя нет возможности сепаратно с кем-то встретиться, потому что нет такого человека, физического. Насколько я сейчас понимаю, это вполне себе такая модернизация. Предлагается создать единый реестр военнообязанных, который, судя по всему, власть будет к тому же объединять с другими базами данных, например базой "Магистраль", которая регистрирует людей, когда они покупают билеты. Я уж не говорю о биометрической системе распознавания лиц, которая в России очень развита. Таким образом мы довольно быстро можем получить вполне себе действующую систему цифрового надзора, от которой скрыться будет очень сложно. Я уж не говорю про то, что если человек игнорирует повестку, то он не сможет быть клиентом банка, не сможет открыть ИП, не сможет проделать какие-то действия с недвижимостью. Это все очень серьезно. Получается, что людей понижают в правах, это начинает мешать им зарабатывать, и может быть, даже вообще лишает их дохода. То есть это очень серьезно.
"Современные, высокотехнологичные леса"
– Фаталисты получат повестку, поедут на фронт и, скорее всего, погибнут, но таким образом фаталисты в стране рано или поздно закончатся. Какие стратегии у остальных?
– Пока это самое начало, еще не все ясно. Единого реестра еще нет. Я могу предполагать, что, как всегда в России, система заработает избирательно. Наверняка какая-то часть реестра у них уже есть, они сейчас будут тестировать эту систему. Пойдут первые случаи, люди будут видеть, что что-то происходит, но их не касается. Резкой реакции я не представляю, потому что это Россия. Но ясно, что будут выдумывать, как это обходить. Я думаю, что появится новый рынок. Это будет уже не коррупция – тупо заплатить военкому, а надо будет купить услугу специальной фирмы, которая умеет делать вид, что твой аккаунт не существует, или делает тебя невидимым. Или покупать себе срочно какие-то болезни. Я думаю, что специалисты придумают решение. Не то, что люди "будут уходить в леса". Большинство людей не хотят уходить ни в какие леса, но все равно будут это избегать. В современные, высокотехнологичные леса будут уходить.
– Почему при очевидном людоедстве новой системы люди все равно присоединяются к риторике госпропаганды и на словах поддерживают "СВО"?
– Я не знаю. Я честно не понимаю, как это работает, почему?.. Есть очень хитроумные исследования. Например, Кирилл Рогов проанализировал ответы людей на вопросы, поддерживают они СВО или не поддерживают. Выделил несколько групп людей, которые, скорее всего, не поддерживают войну, но либо не хотят отвечать, либо если отвечают, то разными способами резервируют за собой "особое мнение". Многие из тех, кто против войны, просто не разговаривают с опросными службами. Другие говорят, что не знают, а иногда, ответив "да", потом на контрольные вопросы отвечают, что "мы за то, чтобы оно скорее закончилось" или "мы за то, чтобы траты на социальные нужды превышали расходы на военные нужды". Сказать "нет" – просто опасно, или люди могут думать, что это опасно. Есть огромное количество людей, которые сказали бы "нет", но они не отвечают на вопрос, отказываются говорить. А среди тех, кто соглашается говорить, больше тех, кто говорит "да". Поэтому короткий ответ на вопрос, почему люди вот это все поддерживают, я подозреваю, состоит в том, что они, вообще-то, может, и не поддерживают, но при этом плывут по течению.
– В вашей статье "Слепой Левиафан" вы приводите цифры: с одной стороны, 80% граждан говорят, что государство должно о них заботиться, а с другой – на фокус-группах 96% рассчитывают только на себя.
– На самом деле некорректно я написал – неправильно в процентах цитировать качественное исследование. Но, тем не менее, это не отменяет главного. Я уверен, что в целом так оно и есть: люди действительно полагаются сами на себя. Они действительно верят, что государство им должно более-менее всё, и при этом понимают, что на самом деле они ничего не получат и надо самим следить за своими детьми, за своей семьей и родителями. Как это все сочетается? Обычно социологи говорят, что у большинства людей нет последовательного мировоззрения. Они берут части из одного дискурса, из другого дискурса.
Была статья Александра Никулина, директора Центра аграрных исследований РАНХиГС. Он пишет о том, как были выстроены отношения между крестьянством и властями. Крестьяне чувствовали свою маргинальность, чувствовали свою отдельность, и в общем власти поддерживали их в этом ощущении. Здесь не было отношений, похожих на общественный договор в западных обществах, но что-то вроде договора все равно было. Крестьяне допускали, что их обирают, у них отнимают часть урожая и деньги, из их числа набирают рекрутов. Но все должно было быть в определенных пределах. В тех случаях, когда они считали, что пределы превышены, они бунтовали, потому что другого способа возразить у них не было. Никулин пишет еще, что в процессе, между этими бунтами, единственный способ протеста, доступный крестьянам, – это тихое неповиновение, неисполнение, избегание. Я подозреваю, что это наше наследство, что в этом и состоит наследие российского общества – этот тип отношений с государством, протест слабых.
Это свойство тех общественных слоев, которые маргинализированы, лишены прямого доступа к взаимодействию с государством, не чувствуют себя представленными в органах власти, не чувствуют, что у них есть представители, допустим, в парламенте. Они не имеют всех атрибутов западного социального порядка и иногда даже не знают, как это бывает. Поэтому они взаимодействуют с властями как могут. Власти вооружены. Соответственно, ты будешь тихо волынить, избегать, прятаться, воровать, когда можно, стараясь избегать наказаний. Никогда не чувствовать себя виноватым в таких случаях, потому что ты в своем праве. Тебя обирают, но и ты будешь обирать. Приказы, если возможно, не исполнять, но если заставят, то исполнять.
– Когда протест слабых себя исчерпывает, подходит очередь бунта, бессмысленного и беспощадного. Он возможен сегодня?
– Думаю, сегодня нет. Протест слабых – естественный для людей. А с другой стороны, общество при этом урбанизировано. Всем нужны банки, карточки, поездки на транспорте, квартиры, автомобили, права (а даже права водить машину можно лишиться, если не явиться по повестке). Я плохо себе представляю, что многие откажутся от всех этих благ цивилизации, которые все очень ценят. Пользование банками, кредитами, покупка/продажа недвижимости, автомобили – это совершенно массовое явление. Мобильность очень важна, один из символов статуса – приличный автомобиль. Представить себе, что люди возьмут и начнут отказываться от всего этого?.. Наверное, не начнут.
Поэтому я не знаю, как сработает эта комбинация. С одной стороны, люди будут пытаться, как мне кажется, прятаться. С другой стороны, обнаружат, что спрятаться нельзя, если ты хочешь водить машину и пользоваться всеми привычными вещами. Значит, где-то это взорвется. Вряд ли в один день Путин проснется и скажет: "Что-то мы погорячились. Мобилизацию останавливаем, открываем свободные выборы, Навального отпускаем". Этого совершенно точно не будет. Путин принципиально так устроен, это его кредо, что он никогда не будет идти на уступки. Значит, единственный вариант – это бунт (в такой системе, которая не является демократией, в которой нет представительства, нет массовых уличных акций, нет способов "выпуска пара" – они последовательно закрывались все время и продолжают закрываться до сих пор). Это значит, что этот процесс будет идти и он рванет, потому что иначе не бывает.
"Модернизация – это скорее угроза"
– "ИнЛиберти" описали такой феномен, когда люди начинают всячески избегать государства, включая даже его бонусы, типа дорог и электричества. Расширяется ли сегодня это явление?
– Я думаю, что сейчас будет импульс к его расширению. Это исследование Александра Павлова и соавторов – фонд "Хамовники", которым руководит Симон Кордонский. Я думаю, что импульсов и стимулов к избеганию государства много. Я не знаю, стало ли больше возможностей. Потому что государство со своей стороны постоянно старается эти возможности закрыть. Это такое направление соревнования – сколько людей смогут таким образом построить свою жизнь. Я думаю, что за пределами больших городов у людей больше возможностей не светиться или снизить возможности для того, чтобы засветиться. Но государство будет сейчас с этим бороться, это очевидно.
Я говорил, что какая-то часть реестра у них наверняка есть, власти говорят, что к осени его закончат. Зная российские власти, я очень надеюсь, что реестр у них будет готов лет через пять. Я думаю, что в принципе люди надеются не просто на авось, а они надеются на то, что пронесет, потому что всегда находились способы увиливания, всегда где-то был сбой, всегда что-то недорабатывалось и многим удавалось избегать. Я думаю, что в целом люди правы. Сколько мы видели грандиозных, модернизационных проектов, которые запускало государство. Потом либо их тихо забывали, либо они просто плохо работали. Я думаю, что надежда у граждан на это есть. Но я, честно говоря, опасаюсь, что власти в этот раз лучше подготовлены. Все-таки там работают сравнительно квалифицированные люди. Судя по успехам вот этой системы с биометрией, они, в принципе, что-то могут.
– Почему-то в России модернизация всегда получается какая-то людоедская.
– Да, это главная ее особенность. Это историческая особенность, которая не сейчас случилась. Нарратив российской модернизации в том, что московское государство всегда осознавало свою отсталость и старалось догнать тех, с кем собиралось воевать. А воевать оно собиралось всегда. Понимало, что надо что-то заимствовать. Заимствовались всегда технологии, прежде всего, связанные с войной. Остальные – уже по остаточному принципу. Эти технологии помогали построить пушки, корабли, людей туда загнать. Дальше уже включались привычные старые методы управления обществом, в котором абсолютно отсутствует общественное представительство, а социальный порядок – целиком вертикальный, самодержавный, авторитарный. Это сочетание модернизации сверху и крайней архаики общественного устройства вообще в российской истории не меняется.
– Очень настраивает против любых разговоров о модернизации.
– Да. И поэтому общество не любит модернизацию вообще. Всегда существовало большое недоверие к модернизации именно по этой причине. Понятно, что в верхних слоях общества люди относятся к модернизации так же, как европейцы. Но в целом в большинстве люди всегда понимали, что модернизация – это скорее угроза. Вот именно по этой причине.
– Люди, которые избегают государства, – это те же самые люди, которые говорят про величие России, про империю, которая всех победит? Как это сочетается?
– Я думаю, что у социологов есть ответы на это. Это могут быть одни и те же люди, множества могут пересекаться. Я согласен с тем, что люди, когда отвечают на вопросы, берут куски разных нарративов, которые плавают в воздухе. Они что-то слышали от патриотических пропагандистов, что-то они слышали у Навального, и это в голове как-то соединяется. Я подозреваю, что все-таки для большинства существует презумпция страны, Родины, как положительной ценности. Она, впрочем, даже у меня существует. Разум человеческий, особенно если человек не является "профессиональным интеллектуалом", то есть не занимается наукой, написанием книг, с трудом может это примирить. Вот есть Родина, а есть совершенно откровенное людоедство. И я боюсь, что очень многие в российском обществе находятся в состоянии когнитивного диссонанса. Потому что ведь совершенно очевидно, что обо всем, что происходит на войне, может быть без деталей, но вообще-то все знают. И про жуть знают. Я совершенно не верю, что можно взять сейчас каким-то магическим образом открыть информационные шлюзы, и люди узнают, у них откроются глаза и они выйдут на антивоенные демонстрации. Я в это не верю. Потому что они на самом деле знают всё.
– Тогда почему это знание не влияет на отношение и поведение?
– Мой способ объяснения отчасти основан на исследованиях того, как люди вообще воспринимают информацию. Люди не устроены абсолютно рационально, как машины. Факты более-менее доступны всем. Но сознание одни факты отсеивает, другие факты принимает. Потому что существуют разного рода предвзятости. Очень распространенная предвзятость, когда человек склонен считывать из информационного шума то, что подтверждает его взгляды, убеждения, картину мира, которая уже сложилась. Это абсолютно массовое явление, оно касается 90% людей. Есть очень мало ответственных людей, которые пойдут смотреть другую точку зрения. Таких действительно мало. Человек в принципе воспринимает мир не как машина.
Факты, действительно, доступны всем. Пыточные подвалы, ракеты, разрушающие жилые дома, видят все. Они их даже по государственному телевидению видят. Но они прочитывают это по-своему. Как в известной сказке Андерсена. Идет король, и на нем нет никакой одежды – и ведь эта информация доступна всем. И когда ребенок говорит, что король голый, он не приносит никакой новой информации, он приносит новое прочтение этой информации. И люди все такие: "Упс". И начинают перемигиваться, переглядываться: "Что же такое! Он действительно голый".
В восприятии информации очень сильно участвует то, как про эту информацию человек думает. Два человека, один патриот, а другой – противник войны, видят одну и ту же вещь: разрушенный дом в Харькове. Они будут прочитывать этот образ совершенно по-разному и между собой не договорятся. Хотя дом один и тот же, ракета одна и та же. Тот, который за войну, будет говорить, что это украинцы сами взорвали. Но это экстремальный случай, я думаю, что многие люди, которые молчаливо поддерживают войну, прекрасно понимают, что ракеты российские. Но они просто как-то находят этому разные хитроумные объяснения.
"Настоящая анархия недостижима"
– Что может послужить толчком к сдвигу восприятия?
– Я не верю в то, что возможно повторить гласность. Все-таки 35 лет назад это было уникальное явление, когда вдруг появилось очень много новой информации. При этом даже тогда на фоне полной советской информационной блокады все равно, в общем и целом, все всё знали. Я помню с детства, как это воспринималось. Мои родители совершенно не диссиденты никакие, но они в целом это всё знали. Просто подействовало то, что все вокруг увидели это одновременно. Раз – и Солженицын уже не запрещен, раз – и Шаламов уже всеми прочитан. Я думаю, что механизм здесь такой же, как в сказке про голого короля. Все вдруг осознают, что мы все это видим, и у нас больше нет никакой причины это отрицать. Спираль молчания разрывается. Но я боюсь, что новая гласность вряд ли сработает. Я не понимаю, как именно это должно быть устроено. Если просто кто-то выгонит всех пропагандистов из телевизора и там появится взвешенная картина? Может быть, это сработает. Но я боюсь, что именно в силу того, что мы живем в XXI веке и вся информация доступна, гораздо доступнее, чем 35 или 40 лет назад в Советском Союзе, сильнее работают другие факторы. Люди загораживаются, находятся в состоянии отрицания, психологически защищаются. Потому что тяжело внутренне согласиться с тем, что твоя страна – это варварская, жуткая сила, которую не с чем сравнить. Взять и просто это принять – очень трудно.
– Как вы думаете, какой будет Россия после войны? Сможет ли она сохраниться как империя, или настанет анархия, учитывая, что анархизм близок российскому народу?
– Да, близок, как раз по всем вышеперечисленным причинам. Помечтать было бы хорошо. Анархизм, хороший и не угрожающий, – это покой для соседей, внешняя политика на десятом месте, сетевые сообщества, это взаимная поддержка, разные кассы взаимопомощи, помощь друг другу в хозяйстве, предпринимательстве, вплоть до поддержки детей, коллективные детсады. Это децентрализованная структура общества, в отличие от предельно централизованной, к которой стремится российское государство, да и все государства, на самом деле, стремятся к максимальной централизации, потому что им так удобно. Просто некоторые государства при этом еще и защищают права, потому что это заложено в их системах. В средней западноевропейской стране много централизации. От такого государства не спрячешься. Что касается образования, здравоохранения, ухода за детьми, уплаты налогов и всего, что связано с работой на государственные структуры, – все это жесточайшим образом контролируется. Но государство при этом делает очень много для того, чтобы твои права были защищены, государство по-настоящему социально. Огромное количество всяких выплат, льгот, поддержки семьи, выходные. Здравоохранение такое, что ты всегда получаешь больничный лист. Люди понимают это взаимодействие и соглашаются: ну, хорошо, государство доброе. Есть китайский вариант – государство не супердоброе, но китайское общество до сих пор менее урбанизировано, менее модернизировано, чем российское, у всех есть мобильные телефоны, но никто не готов к борьбе с государством. А в России, с одной стороны, есть очень кривое, злобное государство, которое стремится к централизации, а с другой стороны, достаточно развитое общество, образованное, продвинутое, давно прошло рубеж урбанизации и демографический переход, не религиозное совершенно. Я думаю, что, в принципе, в России есть шанс на разумную децентрализацию, если общество не захватит очередной жуткий ресентимент или не появится еще один чудовищный политик правого толка. Это, конечно, будет ужасно, потому что правый популизм требует централизации и концентрации.
Но на сегодня, если немножко помечтать, мне кажется, что у России есть шансы на хорошую, разумную децентрализацию. Анархией мы это не назовем. Настоящая анархия, я подозреваю, все-таки недостижима. Но возможна разумная децентрализация, которая будет включать в себя и хороший федерализм, в котором отношения с регионами выстроены наконец по-человечески, и регионы оставляют у себя хотя бы половину налогов и, кроме того, устроены взаимовыгодные отношения между ними. Гигантское неравенство между регионами – это отдельный вопрос. Какие-то шансы на хорошую децентрализацию есть. Если только эта пена после войны не подымет наверх какого-то жуткого, настоящего уже фашиста, типа условного Стрелкова, но не его лично. Мы не знаем кого, скорее всего, такой фигуры сейчас нет.
– Поразительно, что государство само как бы расчищает пространство под анархизм, когда проводит административные реформы, укрупняя волости, ликвидируя выборы глав районов и прочее. Власть уходит с мест, оставляя людей самих по себе. Возможна ли стихийная самоорганизация, как вы думаете?
– Понимаете, я не очень верю, что такие вещи могут сами происходить, потому что, к сожалению, люди инертны. Если у них это не в крови, то увы. Не в крови – в том смысле, что в предыдущем поколении есть живая память об этом, а в нашем случае ее, увы, нет, потому что в живой памяти поколений есть только централизованное государство. Не стоит забывать, что за три поколения советской власти все общинные начала, всё, что существовало в Российской империи, напрочь стерто. Это означает, что самоорганизацию нужно пропагандировать. При наличии свободных медиа, если будет движение, когда про это говорят, объясняют, люди будут больше понимать и воспринимать эти идеи. Вы лучше знаете, как устроены люди в Псковской области. Придет им в голову самим? Я боюсь, что нет. Но будет отлично, если придет.
Мы можем сказать, что потенциал такой точно есть за пределами совсем больших городов, этих пяти-шести гигантских агломераций, которые в России существуют. Дело за каким-то патриотическим движением за горизонтальную децентрализацию. Примерно по той повестке, которая существует в медийном поле, во всех этих прекрасных маленьких медиа, вроде "Люди Байкала". Это везде так или иначе есть. И очень классно видеть, что такие люди существуют. Опять же, экологическая повестка никак не связана со спорами про либерализм или демократию, это просто насущные дела. Это твой Байкал, это твой лес, тайга. Я уверен, что это реально. Но подозреваю, что все равно потребует специального продвижения. В ситуации минимальной свободы я легко себе представляю, что можно создать очень технологичное движение, учитывая современные технологии с социальными медиа, интернетом. Это все можно сделать, если будет свобода для действия.
– Есть представление, что понятия в России важнее, чем закон. Но некодифицированные понятия оставляют гигантское пространство для произвола, а произвол приводит к росту социального напряжения. Как России, не минуя справедливости, перейти от понятий к писаному праву?
– Это очень сложный вопрос. У меня нет на него хорошего ответа. Потому что вся политологическая литература прекрасно описывает ситуацию до и ситуацию после. Ситуации перехода всегда бывают разные, и иногда они занимают кучу времени, это не складывается мгновенно. Есть известные истории перехода, которые сделаны сверху посредством оккупации. Это Германия и Япония. Я думаю, этого никто не хочет. И это означает, что что-то должно происходить снизу. Я подозреваю, что как минимум необходимо одно условие – это ослабление государства. Они сейчас потратятся на войну, покажут свою беспомощность, что они уже демонстрируют ее постоянно, но у них просто до сих пор очень мощный, хорошо контролируемый силовой аппарат. Поэтому они за счет этого вполне себе выживают. Но если будет ослабление, то вполне возможно, что появится возможность для такого нереволюционного движения – это движение децентрализации, движение регионализма, которое будет включать экологическую повестку.
Если я представляю себе хоть что-то положительное в будущем для России, то вот про это я и думаю. Я совершенно не представляю себе Россию как какую-то фантастическую либеральную страну, вроде Германии или Швейцарии. Позитивный сценарий, как мне представляется, это децентрализация. Это может быть республиканский проект. Об этом много было у Олега Хархордина из Европейского университета в Санкт-Петербурге, у него про республику есть целый проект. Республиканизация, учреждение республики – не равно демократия. Это, прежде всего, больше участия граждан во всех делах. Главное – это то, что каждый внутренне готов не только к тому, чтобы им управляли, но и чтобы он управлял, принимал участие в управлении страной. Это все очень классно звучит, беда в том, что без привычки, без готовности это трудно себе представить – это лень, никому не надо, неохота брать на себя ответственность за организацию уборки улицы той же самой. Но есть люди, которые к этому склонны. И поэтому нужно для этого создавать возможность.
– Будет у нас время, чтобы все это объяснять и пропагандировать, или страна закончится раньше?
– Не знаю, если не будет нового фашизма, то думаю, что должно быть. То есть я предпочитаю мыслить скорее позитивно и считать, что такое окно есть. Потому что если быть совсем предельно реалистически рациональным, то шансов мало, увы. Все-таки общество очень больное, люди привыкли к централизации, просто считают, что она какая-то неправильная. Различить Родину и ее злодеяния людям трудно. Это очень большое препятствие для разумного республиканского переустройства, децентрализации, которая была бы просто суперрешением для России и ее соседей.