Абдулмумин Гаджиев – журналист дагестанской газеты "Черновик", которого в 2019 году обвинили в финансировании терроризма и участии в террористической организации. Поводом для этого послужили тексты о деятельности местного проповедника Абу Умара Саситлинского, которого позже заподозрили в терроризме. Следствие считает, что так Гаджиев помогал собирать деньги на поддержку боевиков в Сирии.
Кемал Тамбиев, Абдулмумин Гаджиев, Абубакар Ризванов
Суд по делу длится уже больше года, вместе с журналистом на скамье подсудимых оказались программист Кемал Тамбиев и глава благотворительного фонда "Ансар" Абубакар Ризванов. В ходе слушаний одни свидетели заявили, что не давали тех показаний, которые следователь приложил к делу, другие открыто говорили об угрозах от силовиков. Часть свидетелей оказалась засекречена – многие из них не знакомы с подсудимыми, они отказывались отвечать на вопросы адвокатов, ссылаясь на травмы головы и проблемы с памятью.
Гаджиев находится в СИЗО почти три года. Несмотря на заключение, журналист не только не прекратил публиковаться в "Черновике", но и завел блог, где рассказывает о сокамерниках, продвижении своего дела и воспитании четырех сыновей – сейчас на него подписаны более 45 тысяч человек.
Отвечая из следственного изолятора на вопросы Кавказ.Реалии об уголовном деле, условиях содержания и давлении на мусульман, Абдулмумин Гаджиев попросил напомнить читателям, "которые невольно добавляют нотки грусти в каждый его текст", что он "писал ответы с большим оптимизмом".
– Я не знаю других примеров, когда журналист не останавливает свою деятельность в СИЗО, а только развивает ее. Как вам удается делать это, с технической точки зрения? Не пытались ли вам помешать сотрудники СИЗО, следователи, прокуратура или другие заключенные?
– Расскажу вам о том, о чем еще никому не рассказывал. Мне всегда пытались помешать все, кого вы перечислили, и не только. Кроме разве что следователя – Телевов один раз даже помог вынести статью. Некоторые готовые материалы не были опубликованы. Например, уже анонсированная мной статья "Следствие вела Гульбухар Читаева" не вышла из-за угроз и давления на родственников главного героя со стороны сотрудников Центра по противодействию экстремизму.
Выход каждой публикации отсюда сопровождался маленькой спецоперацией. В Махачкале я сидел в спецблоке (это тюрьма в тюрьме) в четырехместной камере под полным круглосуточным видеонаблюдением. На встречу с адвокатом меня, в отличие от остальных, водили специальные сотрудники. Это были печально известные "торпеды" (тюремные палачи. – Прим.) бывшего начальника СИЗО Дауда Абдусаламовича, которых задержали вместе с ним, – Махач и Абдул (в конце 2019 года Дауда Давыдова и инспекторов Махача Вакилова и Абдулу Мирзаева обвинили в пытках, вымогательстве и получении взятки. – Прим.).
Меня обыскивали с ног до головы и тщательно проверяли все бумаги, которые были в руках, после этого сопровождали в корпус "Гуантанамо". Перед входом в оборудованный камерами кабинет обыскивали еще раз. Махач или Абдул засекали нам с адвокатом ровно десять минут и внимательно следили за тем, чтобы мы ничего друг другу не передавали. Если я писал что-либо, мои записи проверялись и из них вычеркивали или вырывали все, что не нравилось надзирателям.
Сотрудники никак не могли понять, каким образом каждую неделю в "Черновике" выходит моя новая публикация, а схема была следующей. Я писал колонку для газеты на половине тетрадного листка, после чего прятал его в ручку, плотно заворачивая вокруг пасты – для этого приходилось прятаться от видеокамер. Адвокат приходил по средам, и сокамерники во всем мне в этот день помогали.
Когда мы с адвокатом садились за стол, сразу доставали одинаковые ручки, начинали жестикулировать, делать вид, будто что-то обсуждаем, пишем, после чего клали ручки перед собой. Когда свидание подходило к концу, он уходил с моей ручкой, я – с его. Мою ручку он сразу заносил в редакцию "Черновика", офис газеты находится как раз рядом со зданием СИЗО.
Как только тиранический режим Дауда Абдусаламовича пал, я стал открыто выходить на встречу с адвокатом со статьями в руках. Их уже не нужно было умещать в ручку на половине листочка, поэтому статья об аресте начальника была уже на всю полосу. Сотрудники СИЗО перешли на нашу сторону.
– Как к вашим публикациям относятся в ростовском СИЗО, где вы сейчас находитесь?
– В Ростове не сразу заметили мою страницу в инстаграме. Когда это случилось, в нашу камеру с самого утра "залетел шмон". Все перевернули, изъяли телевизор, посуду, опустошили матрасы. Было понятно: нас явно за что-то "отрабатывают". На следующее утро все повторилось. Они усиленно искали телефон.
Весь этот шум поднялся из-за заметки, в которой в шуточной форме упоминалось несколько моментов, связанных с режимом СИЗО. Нам сказали собрать вещи: моего сокамерника Зураба отправили в карцер, меня – в спецблок. Мы потребовали разъяснить официальные причины перевода, и нас вывели на одно мероприятие, о котором я пока не хотел бы рассказывать, чтобы слишком уж не компрометировать местную администрацию.
Это находка для оперативников, фабрикующих уголовные дела: освобождая от ответственности одного реально виновного человека, они сажают десять невиновных, делая на этом карьеру
После этого меня повели на встречу с начальником местного оперштаба Романом Андреевичем. Это хитрый оперативник (думающий, что он очень хитрый), ни один разговор с которым не обходится без обсуждения политики, либеральных СМИ, "иноагентов" и отечественных скреп. Роман Андреевич – на тот момент уже мой подписчик – предложил честно рассказать, как я веду страницу в инстаграме, находясь в СИЗО. Я честно ответил, что делать это в Ростове, имея за плечами махачкалинский опыт, проще простого, и телефон для такой работы вовсе не обязателен.
Рассказ о Махачкале убедил Романа Андреевича, что если меня закроют в спецблоке, то страница в инстаграме, которая на тот момент обновлялась раз-два в неделю, будет обновляться каждый день: в одиночной камере у меня не будет других дел, помимо чтения и письма, и я просто буду каждый четверг носить в суд семь статей на неделю вперед. Роман Андреевич трезво оценил ситуацию и решил никуда меня не переводить.
Однако оперативники не оставляют попыток помешать. Они пытаются проконтролировать выезд в суд, регулярно проверяют мои записи, часто проводят в камере обыски. Меня это не напрягает – адаптировался. Режимник Саид – кстати, дагестанец – не пропустил в передаче книгу "Как вести блог в Инстаграм". Он посчитал, что в тюрьме такая книга не актуальна. Подозреваю, мнение свое Саид Мусаевич уже поменял.
В целом отношение местных сотрудников достаточно корректное, особенно в сравнении с "торпедами Дауда". По моей информации, после некоторых публикаций для оказания на меня давления на местное руководство выходили сотрудники махачкалинского ЦПЭ, но никаких незаконных мер против меня предпринято до сих пор не было.
– Вы публикуете рассказы своих сокамерников, порой довольно личные. Почему с вами решаются говорить?
– На самом деле далеко не все решаются. Бывает, человек только увидит меня и сразу предлагает осветить его историю. Другие могут просидеть вместе в камере полгода и так и не решиться. Я прямо говорю каждому, что вряд ли смогу чем-то помочь в его конкретном уголовном деле, но, возможно, когда-нибудь эта работа поможет всем нам и многим другим. Это история, и мы должны ее писать.
– Из заседаний суда у меня сложилось впечатление, что судят Абу Умара Саситлинского, а о вас троих прокурор вспоминает иногда в самом конце допроса очередного свидетеля. У вас не возникает подобного впечатления?
– Оно возникало у всех, кто приходил на заседания. Следствию не удалось установить никаких фактов финансирования нами терроризма, и прокурору приходится выбирать эту тактику: он приглашает свидетелей, которые говорят, что не знакомы с нами, а потом рассказывают об Абу Умаре Саситлинском. На попытки адвокатов что-то уточнить свидетели ссылаются на травму головы. Нашу причастность к терроризму гособвинитель пытается обосновать знакомством с Абу Умаром. Дела по терроризму обычно строятся на самооговорах, выбитых пытками. У нас их нет, поэтому прокурору приходится импровизировать.
Если говорить обо мне, то в обвинительном заключении упоминается только два способа совершения мною преступлений: список из 14 статей, опубликованных за 10 лет в "Черновике", и покупка билета на самолет. Статьи даже тематически далеки от фантазий следователя – настолько, что он не стал запрашивать экспертизу. "Черновик" их после моего задержания демонстративно переопубликовывал. Что касается покупки билета на самолет – связать это с терроризмом должен будет еще один засекреченный свидетель. Посмотрим. Вряд ли обойдется без очередной "травмы головы".
По Кемалу [Тамбиеву] и Абубакару [Ризванову] картина схожая. Кемал, надо сказать, даже на нашем фоне выглядит совсем уж случайным здесь человеком.
– В своем блоге вы обнародуете имена засекреченных свидетелей по вашему делу, зачем вы это делаете?
– "Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?" – вопрошал Довлатов.
В российских судах засекреченные свидетели – это, как правило, люди, оговаривающие других в том, что они совершили сами. Такая сделка с совестью помогает им спастись от уголовного преследования. За себя-то они, конечно, боятся и угрозы получают, но не от обвиняемых и их близких, а от оперативников. Единственная причина, по которой они засекречиваются: им стыдно врать открыто.
Камеры полны тараканов, выработавших иммунитет от всех средств борьбы с насекомыми. Кроме разве что тапочки нашего дяди Игоря – у него, кстати, 105-я статья
Я могу попытаться понять и простить конкретного человека, который спас себя, навредив мне. Но сам институт засекреченных свидетелей и, в частности, форма его использования в России – это зло, с которым надо бороться. Это находка для оперативников, фабрикующих уголовные дела: освобождая от ответственности одного реально виновного человека, они сажают десять невиновных, делая на этом карьеру.
Вообще, наблюдая, как люди сейчас боятся давать показания в пользу подсудимых, прихожу к выводу, что более уместно засекречивать свидетелей защиты, а не обвинения.
– Этот вопрос задают каждому, кто был или находится в СИЗО, но как там внутри?
– Мне было бы очень интересно увидеть вашу реакцию, если бы я мог отправить вам фото из своей камеры. Тюрьма очень старая, построена еще в XVIII веке. Мне кажется, если завести сюда человека с воли и сказать, что ему придется посидеть здесь часа, к примеру, четыре, он получит стресс. А если устроить ему экскурсию по маршруту в сторону бани, на пути к которой он встретит огромных крыс, и, прикрыв нос от ужасной трупной вони, станет пробираться над канализационными потоками по деревянным конструкциям, принимая головой падающие с потолка капли неизвестного происхождения, его жизнь уже точно никогда не будет прежней. Но, знаете, когда проводишь тут месяц за месяцем, привыкаешь.
При этом, должен отметить, ростовский централ далеко не самый ужасный. К примеру, СИЗО Астрахани или Волгограда, в которых я останавливался по дороге из Махачкалы, были гораздо хуже. По поступающим к нам сообщениям из СИЗО Новочеркасска, там сильный перелимит: в камерах, рассчитанных на восемь человек, держат до 20. Именно в таких условиях находятся сейчас мои бывшие сокамерники – Зураб, Шамиль, Джамал, Хаджимурад, Исмаил (это те, о ком я писал раньше) и многие другие. Они спят по очереди и не успевают пользоваться уборной.
Санал Гаряевич, местный режимник, на днях обнадеживал нас, сравнивая сегодняшний режим с тем, что был здесь лет 20 назад, когда в камерах, подобных нашей, держали человек по 40. Сотрудники опасались даже заходить в них на проверку: сырость, духота, капли на стенах и постоянно новые трупы.
– Как проходит ваш обычный день? Поделитесь бытовыми хитростями.
– О самых интересных хитростях я вам, к сожалению, рассказать сейчас не смогу – это будет нарушением арестантской этики. Как здесь говорят, "общее может пострадать".
В моей камере восемь человек. Большая часть ее площади занята двухъярусными шконками, столом и туалетом. Стены, решетки, вентиляция, пол – все старое, добивают на каждом "шмоне", которые проводят пару раз в месяц. В поисках телефонов и других запрещенных предметов сотрудники имеют право вскрывать полы, долбить стены, выдергивать вентиляционные решетки, раковину. Приводить камеру в порядок после "шмонов" они обычно не спешат.
Туалет у нас в углу. Он представляет собой каменную стенку высотой по грудь с одной стороны и затворяющуюся фанеру – с другой. Сверху свисают самодельно закрепленные простыни. Согласно сложившемуся этикету, отправляющемуся в уборную следует подождать, пока сокамерники закончат принимать пищу, поджечь фитиль для перебивания запаха и открыть кран для заглушения звука.
Камеры полны тараканов, выработавших иммунитет от всех средств борьбы с насекомыми. Кроме разве что тапочки нашего дяди Игоря – у него, кстати, 105-я статья (убийство. – Прим.). Тюремные тараканы настолько суровы, что воспринимают отраву как корм и только размножаются. В длину они могут быть с указательный палец. Это без усиков.
Рыба бывает двух видов: пережаренная в котле на многоразовом масле и "могила". Последнее – зрелище не для слабонервных... Баландер ее даже не предлагает, просто сообщает: "Сегодня "могила"
Примерно раз в месяц все камеры СИЗО обходит прокурор Ростовской области. Как правило, об этом арестантов предупреждают заранее, чтобы мы могли навести в камере порядок. Когда Екатерина II строила российские тюрьмы, она вряд ли рассчитывала, что больше чем через два века они должны будут соответствовать современным евростандартам.
Здесь очень уместны слова классиков о том, что суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. Приведу один пример. В камере запрещены любые веревки, шнурки, ремни, скотч. Знаете почему? Они могут послужить орудием суицида. Но никто не станет запрещать арестантам длинную бельевую веревку, на которой они сушат свои вещи после стирки – на обходе ее просто надо спрятать.
"Прокуроры никогда не работали в таких условиях. Им не объяснить, что арестанты не могут обходиться без резки или бельевой", – комментирует ситуацию Санал Гаряевич. "Резка" – самодельный заменитель ножа. Если после публикации интервью у нас отберут бельевую или у Санала Гаряевича возникнут проблемы, я вам обязательно об этом расскажу.
Раз в неделю нас водят в баню, маршрут вы уже знаете. Купаться в камере официально запрещено. Температура в ней может подниматься летом градусов до 40, камера не проветривается, вентиляция служит только крысам. Как вы думаете, ждем ли мы неделю, чтобы сходить в баню?
Каждый день нас выводят на часовую "прогулку". Название этого мероприятия, конечно, мало соответствует реальному положению вещей. Прогулочные дворики гораздо меньше по площади чем даже моя нынешняя камера, солнце в них можно встретить лишь в зените летнего дня. Главная ценность тюремной прогулки – возможность дать легким отдохнуть от спертого воздуха душной камеры.
Три раза в день мимо нас проезжает тачка с баландой, которую развозят в больших старых железных бидонах. Арестанты подсаживаются на баланду, когда давно не получают посылок от родных. Утром дают кашу с маргарином и чай. В обед – суп со свининой или нехаляльным мясом и кашу с маргарином. На ужин – кашу с маргарином или вареную картошку и рыбу. Рыба бывает двух видов: пережаренная в котле на многоразовом масле и "могила". Последнее – зрелище не для слабонервных. Это переваренная рыба с костями в воде, словно пропущенная через мясорубку. Не слышал, чтобы кто-нибудь пытался это есть. Баландер ее даже не предлагает, просто сообщает: "Сегодня "могила".
За определенные нарушения арестанта отправляют в карцер – крохотную сырую подвальную камеру, в которой он отбывает наказание в полном одиночестве. Подъем строго в пять утра, отбой – в девять вечера. Лежать днем нельзя. Да и невозможно: шконка после подъема складывается к стене, матрас выносится. Посылки, передачи, покупки с магазина – все запрещено. Питаешься исключительно баландой. Круглосуточное видеонаблюдение вплоть до зоны туалета. Моего сокамерника Шамиля, например, отправили на неделю в карцер за то, что он не успел встать со шконки во время обхода начальства.
Хитрости… Здесь без них не выжить. Каждый гвоздик, каждый винтик на счету. Один кипятильник имеет около десяти самых разных применений. Арестанты варят в алюминиевых кружках кофе на самодельных печках из кипятильников (печки "вылетают" на шмонах). Плетут ремни и веревки из носков и свитеров (сам этим искусством пока не овладел). Мастерят скакалки из удлинителей… Если выйду на волю, обещаю рассказать гораздо больше. Главное, "чтобы общее не пострадало".
– Мой друг-журналист как-то сказал, что, если его арестуют, он приложит все усилия, чтобы попасть в камеру к мусульманам: там, по его мнению, спокойно, и он обязательно научится чему-то новому. Вы писали, что с сокамерниками преподаете друг другу. Что это за уроки и зачем они нужны?
– В камерах с мусульманами есть ряд плюсов. Но они не всем подходят. В таких камерах, как правило, не курят и не пьют (то есть не изготавливают из хлеба и сахара горячительный напиток "брага"). Большинство арестантов все-таки имеют вредные привычки, и им в такой компании может быть некомфортно. Также заключенных мусульман обычно поддерживают передачами и посылками близкие, и в "мусульманских камерах" не распространена так называемая "баульная парадигма", согласно которой каждый арестант держит свои продукты под шконкой и ни с кем не делится. Все наши "хаты" – "братские". Справедливости ради следует отметить, что "баульный подход" в целом в тюрьме не приветствуется и считается "нездоровой темой".
Выйдя из камеры на проверку, я побежал к этому окну и стал как завороженный смотреть на машины и спокойно передвигающихся по улице людей... Сейчас это окно заделано стальными листами
Знаниями арестанты-мусульмане, если их имеют, тоже делятся охотно. Правда, в последнее время в стране исправно борются с общением между заключенными посредством так называемой раскрутки, поэтому люди боятся не только чему-то друг друга учить, но и вообще разговаривать. Недавно самый профессиональный, на мой взгляд, местный оперативник выводил нашего дядю Игоря на беседу: интересовался, не вербуют ли его сокамерники-мусульмане.
Преподавание – моя профессия и любимое занятие еще со школы. У нас была распространена практика, когда дети, которые хорошо учились, сажали за парту тех, кого нужно было подтянуть. Впоследствии мне довелось преподавать в университете, давать уроки в мечети, на дому, читать лекции, вести авторский курс… А в тюрьме люди не меняются. Поэтому, в какую бы камеру я ни попадал, всегда старался запустить в ней образовательный процесс.
Уроки были самые разные: от математики и личностного роста до арабского языка и исламского права. Очень бы хотелось иметь сокамерника, с которым можно было бы подтянуть английский. В последнее время стал задумываться над тем, чтобы начать брать уроки кулинарии. В каждой камере, еще с Махачкалы, со мной почему-то всегда оказывался искусный повар. Сиражутдин (кумык), Алимагомед (аварец), Рустем и Алим (крымские татары) – всегда восхищался тем, с каким энтузиазмом и заботой эти ребята каждый день тратили несколько часов, чтобы приготовить для своих сокамерников что-нибудь вкусное, имея при этом под рукой лишь ведро и кипятильник.
Мать и супруга у меня тоже готовят отменно, что я всегда ценил, но только в тюрьме взглянул на этот процесс как на искусство, которым мне захотелось овладеть, чтобы иногда самому готовить что-нибудь для своей семьи.
– Один заключенный как-то говорил мне, что СИЗО похоже на обычный мир, только замкнутый, сжатый – там есть хорошие люди, плохие, активные и пассивные, и жизнь течет так же, как за стенами, только на улицу не выйти.
– Да, это очень точное описание тюрьмы. Его мог дать лишь тот, кто здесь действительно побывал.
Недавно я обнаружил вдалеке на продоле окно с решеткой, через которое видно городскую улицу (последний раз я видел улицу года два назад в Махачкале – через узкую щель незакрывавшегося глазка в автозаке). Выйдя из камеры на проверку, я побежал к этому окну и стал как завороженный смотреть на машины и спокойно передвигающихся по улице людей. Это продолжалось не больше минуты, пока меня не окликнул постовой. Невероятные ощущения. Сейчас это окно заделано стальными листами.
Какие ассоциации обычно вызывает у человека здание СИЗО? Я хорошо помню свои ощущения, поскольку вырос недалеко от тюрьмы и учился в школе рядом с СИЗО, в котором потом сидел полтора года. Там, на воле, нам всем кажется, что в этом неприятном здании сидят только неумытые, лохматые злодеи.
Если будете проходить мимо здания СИЗО, присмотритесь: за невзрачными унылыми стенами, за прячущими окна грязными решетками живут такие же люди, как и на свободе: сильные и слабые, порядочные и преступники, веселые и скучные, опрятные и неухоженные, образованные и неграмотные, знаменитые и никому не известные… В каждой камере – своя жизнь, свой мир, регулируемый общим негласным сводом правил. В тюрьме человек проявляется по-настоящему. Здесь выстраиваются отношения, раскрываются таланты, обустраивается быт. Тут может неожиданно выясниться, что ты хороший электрик, талантливый художник или искусный поэт.
Люди, с которыми ты, возможно, никогда не сблизился бы в обычной жизни, становятся твоими постоянными спутниками. Нигде ты не узнаешь и не прочувствуешь человека так близко, как в тюремной камере. Для любителей психологии или социологии это незаменимый опыт. Здесь можно каждый день ставить социальные эксперименты. Здесь дружат и ссорятся, помогают и предают, поднимаются и падают, даже женятся и разводятся.
Здесь можно встретить интересных людей самых разных взглядов. Недавно сидел в камере с украинским националистом Олегом Приходько, навальнистом Петром Беляковым и "русским революционером" Валерием Клименченко (они сами себя так публично называют). Жаль, что наши дебаты нельзя было снять на видео.
– В Махачкале на протяжении двух с половиной лет каждую неделю проходят пикеты в вашу поддержку. Некоторые подписчики вашего блога высказали мысль, что такие пикеты бессмысленны, потому что никаких ощутимых перемен за это время не произошло. Что вы можете им ответить?
– Кто измеряет "ощутимость перемен"? И только ли для "ощутимых перемен" нужно что-то делать? К примеру, если мой следователь имеет привычку навещать своих подследственных в сопровождении сотрудников ЦПЭ, которые только недавно пытали их током. Но ко мне он приходил исключительно с моим адвокатом – это "ощутимая перемена"? Или, допустим, если вместо 17 лет строгого режима мне дадут 13 – это будет иметь смысл?
Мы много раз смогли отстоять права для себя и других... За все, что нам удалось здесь сделать, я хочу сказать спасибо тем, кто выходит каждый понедельник на пикет
В первые дни, когда меня задержали, одного из моих сокамерников вывели на моих глазах из камеры и привели через полчаса сильно избитым, в гематомах и синяках. Я стал возмущаться, сказал, что как только ко мне придет адвокат, эта история попадет на полосу "Черновика". Перед ним извинились, дали ему в руки айфон на час – вы вряд ли поймете, насколько это было тогда невероятно – пообещали поднять из карантина в любую камеру, в которую он захочет, и долго просили уговорить меня ничего никуда не сообщать. С тех пор вокруг меня не избили ни одного человека.
Бессмысленны эти разговоры о бессмысленности. Моих подельников не пытали током, нам пропускали книги, нас ни разу безосновательно не отправили в карцер, нас приходилось слушать. Мы много раз смогли отстоять права для себя и других. Возможно, даже смогли изменить отношение большого количества сотрудников СИЗО к тем, кого сегодня безосновательно обвиняют в терроризме. Все это – благодаря общественной поддержке. Одиночные пикеты – важная ее часть. В глазах общественности они фактически стали гарантией нашей невиновности. За все, что нам удалось здесь сделать, я хочу сказать спасибо тем, кто выходит каждый понедельник на пикет.
– Вас поддерживает большое количество людей, а были ли те, кто отвернулся? С чем это было связано и как вы к этому относитесь?
– Стараюсь отгонять от себя мысли, связанные с разочарованием в ком-то из знакомых. Ревизию среди друзей не проводил и не собираюсь – нет ни одного друга, о котором я бы мог сказать, что разочаровался в нем.
Не считаю уместным со своей стороны судить о людях в такой ситуации. Бывало, мне писали, что кто-то отвернулся, странно себя повел, а потом супруга рассказывала на свидании, что этот человек скрыто оказывал помощь моей семье. Кто-то на пикет выходил, кто-то детям уделил внимание, кто-то поддерживал информационно. Один молодой парень как-то написал: "Вас нет в моих репостах и сториз, но вы в каждом моем дуа (мольбе), простите меня". Мне не за что прощать такого человека, я могу его только поблагодарить.
Однажды я узнал, что один очень уважаемый мной человек, с которым у нас давно сложились теплые отношения, заблокировал меня в одной из соцсетей. Первая эмоциональная реакция – мне стало неприятно. Потом я вспомнил, где он живет, подумал, чем для него и его очень полезной деятельности может обернуться эта виртуальная дружба и переписка, и мне стало неудобно за свою реакцию. Это был день, когда я осознал, что стал для людей токсичным, и мне нужно будет с этим смириться.
Как я к этому отношусь? С пониманием. Я открыт для всех, кто хочет со мной дружить, и понимаю всех, кто больше дружить не хочет.
– Правда ли, что вы повлияли на некоторые изменения в махачкалинском и ростовском изоляторах? Что помогает вам не сдаваться?
– Думаю, мое влияние на изменения в махачкалинском СИЗО несколько преувеличено. Во-первых, на мое задержание очень кстати пришлись некоторые инициативы сверху. Во-вторых, это заслуга многих людей: моих "подельников", которые вели ту же работу; сокамерников, которые во всем мне помогали и были готовы, как говорят в тюрьме, "пострадать" за мои статьи; заслуга других арестантов спецблока, отстаивавших свои права, особенно тех, кто не побоялся рассказать приехавшему к нам представителю генеральной прокуратуры о беспределе и пытках, с которыми они столкнулись в стенах этого заведения.
Что помогает мне не сдаваться? Мое мировоззрение. В моей культуре испытание – это ответственность, честь, возможности. Согласно исламу, нельзя специально искать проблемы. Более того, мусульманин всегда должен стараться облегчить, улучшить, усовершенствовать. Но если на его пути выпадает испытание, он должен принять его с достоинством. И в нашей истории много героев, показавших на личном примере, как проходить испытание тюрьмой.
Больше десяти лет назад один из заключенных, осужденный на длительный срок, написал мне письмо, попросив сделать наставление, которое бы подняло ему дух. Он выписывал "Черновик", в котором читал мои статьи, я его не знал. Прежде чем написать ответ, я долго подбирал слова, которые лучше всего войдут в его сердце, и поймал себя на мысли, что не боюсь смерти, но боюсь тюрьмы, потому что она оставляет человеку время, отнимая у него возможности.
Бюджетный патриотизм, на который сегодня сделана ставка, нетерпим к неподконтрольной гражданской сознательности
Я как мог постарался донести до него мысль о том, что его ограниченные возможности гораздо ценнее моих, потому что он не несет ответственности за этот выбор. А потом снабдил письмо текстами из Корана и хадисов, в которых говорится о достоинстве перенесения испытаний. Об этом своем письме я впервые вспомнил, читая в махачкалинском СИЗО первый абзац романа "Шантарам" – он о возможностях заключенного в момент, когда его избивают, приковав цепями к стене.
На самом деле, у любого человека гораздо больше возможностей, чем ему кажется. И тюрьма, которую я когда-то боялся, – лучшее тому доказательство. Рад, что увидел все это своими глазами. Здесь ни одного дня не было скучно. Даже полгода, проведенные в одиночной камере, были отличным опытом, который бы я ни на что не променял. Ничего в жизни не происходит просто так. Я больше не боюсь тюрьмы.
– Вы злитесь из-за всего, что с вами произошло?
– Стараюсь быть выше того, чтобы растрачивать эмоции на злость и обиды. С другой стороны, совсем не злиться, когда кучка бандитов и аферистов изображает в твоей республике борьбу с преступностью, тоже как-то неправильно. Нельзя мириться со злом.
Первые несколько месяцев после задержания я был эмоционально перевозбужден: не мог спокойно слушать откровенную ложь следователей и прокуроров в судах, пропускал через себя истории своих сокамерников. Это был новый для меня мир. Не могу сказать, что не знал о нем раньше, но, когда ты попадаешь вовнутрь, это немного другие ощущения.
Со временем я освоился и научился работать с получаемой здесь информацией. Сейчас уже не сомневаюсь, что попал сюда не зря – не в смысле, что виновен.
– А ваши сыновья? Как вы думаете, их отношение и доверие к миру изменилось из-за преследования против вас?
– С детьми было сложно в самом начале. Я не знал, что в их головах, и не мог их поддержать. Потом наладил общение: переписку, свидания, звонки. Старших мне относительно легко удалось настроить на позитив – они убеждены, что с их отцом происходит что-то важное, интересное, необычное. За "отношение и доверие к миру" младших сыновей переживаю больше. Супруга недавно прислала мне их подслушанный диалог. Мухаммаду четыре года, Идрису – семь, орфографию сохраняю:
– Я когда выясту, стану поицейским.
– Мухаммад, давай ты любую другую работу выберешь, только не полицейский. Я, например, стану строителем.
– Неет, поицейский – это хаясо, он всех догоняет, он сильный.
– Нет, полицейский – это нехорошо. Полицейские пришли и забрали нашего папу. Они его арестовали и теперь он в тюрьме.
– Ну, он в тюйме, но он же скоя к нам пиедет…
– Я понимаю, что он скоро приедет, но арестовали-то его полицейские!
Ни одного, ни второго никто этому не учил.
Я всегда разговаривал с детьми как со взрослыми и никогда их не обманывал. Когда Идрис спрашивает по телефону (с письменного разрешения судьи арестанту предоставляется возможность позвонить родным со стационарного телефона СИЗО), скоро ли я приеду домой, отвечаю, что у меня тут остались важные дела. Еще говорю, что не всем детям и папам выпадают такие приключения, что он не узнал бы, как сильно меня любит, если бы я не попал в тюрьму, и что, когда папа вернется, мы будем ценить друг друга даже больше.
Все мои четыре сына очень разные по характеру, к каждому нужен свой подход. Есть проблемы, которые меня беспокоят. К примеру, на протяжении всего срока нахождения под стражей я слышу жалобы на старшего сына. Он не воспринимает сверстников, уходит с головой в чтение, постоянно ищет общения со взрослыми, с которыми ведет себя слишком вальяжно: фамильярничает, не оставляет реплик без ответа. Некоторые психологи связывают это его поведение с моим арестом.
– Ваша супруга в интервью сказала, что больше всего переживает о том, что ваши дети недополучают мужское воспитание. Но я посмотрела блог вашего старшего сына – вы даете ему задания, поддерживаете, пишете книгу для него по финансовой грамотности. Не многие папы на свободе делают то же самое. Как вы сами думаете, сложно ли быть ответственным отцом из СИЗО?
– Форма отношений между отцом и детьми бывает в семьях разной. Думаю, мой пример не совсем характерен для распространенного у нас типа: я всегда старался выстраивать с сыновьями дружеские отношения – независимо от их возраста. Дети сильно ко мне привязаны, как и я к ним, поэтому разлука была для меня тяжелым испытанием. Особенно в первые несколько месяцев после задержания.
Самая большая проблема для заключенного – переживание за родных: за родителей, супругу, детей. Помню, как задумался о том, что сыновья слишком надолго меня потеряли, когда однажды уехал на несколько недель в горы. Даже записал тогда по этому поводу небольшой видеоролик.
Желание лишить ислам уникальности – это яркий пример страха перед другим, сильным, независимым
Мальчикам отец нужен особенно. Они должны видеть на его примере, как ведет себя мужчина, как он принимает решения, как реагирует на те или иные обстоятельства. Это формирует их характер. Сейчас меня нет рядом с ними, но я стараюсь в полной мере использовать для общения и воспитания все имеющиеся у меня возможности. В первую очередь это звонки. Если в махачкалинском СИЗО это было большой проблемой, и мы с "подельниками" чуть ли не первыми в истории данного заведения добились права на официальные звонки, то в Ростове администрация этому не препятствует.
К каждому разговору с детьми я готовлюсь. Их к разговору со мной готовит супруга. Удается даже делать с ними уроки, давать и проверять задания. Также мы активно переписываемся. Дети в целом в поле моего зрения. Старший регулярно присылает свой подробный дневник, в котором он фиксирует все, что с ним происходит. В этом плане я в данный момент относительно спокоен.
В любом случае, считаю, что мне очень повезло: дети окружены заботой и вниманием супруги, на которую я в этом плане могу полностью положиться, а также родителей и некоторых наших с ней родственников. Если бы не эта уверенность, находиться в тюрьме мне было бы гораздо тяжелее. Делаю со своей стороны все, что мне под силу, и полагаюсь на Всевышнего.
– Кажется, что силовики на Кавказе сейчас особенно нацелены на мусульман. В связи с этим видите ли вы какие-то изменения в развитии религии?
– Силовики сейчас нацелены на всю низовую социальную инициативу. Все, что непонятно власти, особенно если это имеет какое-то системное выражение, собирает людей, – позиционируется как нечто вражеское, опасное. Бюджетный патриотизм, на который сегодня сделана ставка, нетерпим к неподконтрольной гражданской сознательности. Поэтому, если ты ведешь колонку-профилактику экстремизма, но при этом отказываешься сотрудничать с МВД, то рискуешь тоже быть записанным в экстремисты.
Вообще нетерпимость к тем, кто не плывет по течению, – это сегодня общемировой тренд. Мужчины сейчас везде в опасности. Даже целая цивилизация, построенная на аксиоме свободы самовыражения, терпит в этом смысле тяжелый кризис. В России, в которой никогда подобных аксиом не существовало, данный тренд носит грубый, физический характер. Активные мусульмане принимают удар среди первых.
Но попытки слепить нужный ислам не ограничиваются в России лишь репрессиями. Работа ведётся и в идеологическом направлении. В частности, в последние годы сильной государственной поддержкой пользовались так называемые кораниты. Это группа, которая обесценивает Сунну (слова и практику пророка Мухаммада, мир ему и благословение Аллаха) как источник шариата, а постулаты Корана сводит к "общечеловеческим ценностям". Желание лишить ислам уникальности, собственного ценностного содержания и свести его к ничего не предлагающему миру набору всем угождающих и как угодно склоняемых "общечеловеческих ценностей" – это яркий пример страха перед другим, сильным, независимым.
Вижу ли я какие-то изменения в развитии религии? Ислам не меняется. Он актуализируется и отвечает запросам времени. Какой-нибудь урюпинский районный суд может сколько угодно запрещать перевод "Сахиха Аль-Бухари" на русский язык, но от этого он никогда не перестанет считаться по всему миру второй по важности после Корана книгой – источником ислама и шариата.
В России активность коранитов в СМИ и на минбарах мечетей спровоцировала русскоязычных исламских исследователей на больший интерес к изучению наук Сунны и хадиса (историография, анализ информации, система оценки достоверности цепочек передачи сообщений – очень интересная тема, напоминающая основы блокчейна).
Можно посадить неугодных в тюрьмы, объявить войну книгам и книгоиздателям, расставить нужных людей в чалмах и халатах на минбарах мечетей, задать нужные установки для СМИ, но успех будет локальным и временным. На рынке идей все равно будут побеждать лучшие.
– Чего особенно не хватает в заключении?
– Этот вопрос мне часто присылали в письмах. Года, наверное, два назад написал ответ в виде стихотворения.
Я не скучаю по горам,
Не придаю значенья снам,
Меня выводят в коридор,
На окна падает мой взор.
Я вижу моря синеву –
Тюрьма не сон: все наяву.
Друг детства, Каспий, тихо спит,
Меня совсем он не манит.
Я слышу город по ночам,
Когда все спят, предавшись снам,
И за решеткой неба край
Зовет меня: "Не засыпай…"
Вот-вот забрезжит вновь рассвет,
Азан протянет минарет,
Что от тюрьмы недалеко,
Простится ночь со мной легко.
О ком скучаю я в тюрьме?
Кто мне является во сне?
Скучаю по родным, друзьям,
По добрым маминым глазам,
По тишине в мечети днем,
По книгам на столе своем,
По смеху звонкому детей
И по объятьям сыновей.
Сейчас оно кажется мне слишком грустным, но ценности не изменились – я не ощущаю нехватки чего-то материального. Мне в этом плане достаточно комфортно. Но я очень скучаю по людям, по тем, кого люблю. Готов отсидеть неделю в карцере за то, чтобы час-два поиграть со своим младшим.
***
В январе Южный окружной военный суд оставил Абдулмумина Гаджиева, Кемала Тамбиева и Абубакара Ризванова в СИЗО еще на три месяца – до 28 апреля 2022 года. Ликвидированный в России правозащитный центр "Мемориал" (был внесен в список "иноагентов") объявил Гаджиева политическим заключенным, а международная правозащитная организация Amnesty International признала его узником совести. Освободить дагестанского журналиста требуют также "Репортеры без границ" и международный Комитет по защите журналистов.