Бессилие психологов. Почему трудно помочь вернувшимся с войны

В середине третьего года войны российское общество пытается защититься от "ветеранов СВО", как официально называют участников агрессии против Украины. Многие из них возвращаются с фронта и продолжают творить насилие в тылу. Россию охватывает волна новой военной преступности, и это признают уже сами власти, передает Радио Свобода.

Глава комитета Госдумы по делам семьи Нина Останина назвала насилие со стороны "ветеранов СВО" "страшной угрозой" и предупредила: военные, в частности бывшие заключенные, "представляют опасность для общества". Свое заявление Останина сделала спустя всего полгода после того, как Владимир Путин велел государственному фонду "Защитники Отечества" сделать обязательной психологическую реабилитацию участников вторжения в Украину. Этот фонд возглавляет путинская племянница Анна Цивилева, только что назначенная заместителем министра обороны. Кроме него, защитить граждан от военных поручено и другим организациям, которые получают бюджетные гранты.

Но эта система вряд ли сможет выполнять свою миссию. Радио Свобода поговорило с пятью психологами, которые рассказали, почему в России почти невозможно снизить степень травмированности участников захватнической войны и сделать их безопасными для общества. Реабилитации мешают отсутствие и немотивированность специалистов, а также их страх из-за военной цензуры и боязни репрессий называть военных жертвами или преступниками – в зависимости от того, чем они занимались на войне. С другой стороны, провоенные психологи вместо помощи будут убеждать людей возвращаться на фронт. А кроме того, одна из задач психолога – помочь человеку вернуть ответственность за свою жизнь, а это по нынешним временам уже прямая крамола.

"Противоречит чему-то внутри человека"

Тех, кто вернулся с войны, можно разделить на две категории, говорят психологи, работающие с военными травмами. Первая – это те, кто попал туда недобровольно или не вполне добровольно, вторая – те, кто вполне сознательно пришел с оружием в руках в чужую страну. Стратегии поддержки этих людей очень разные, сходство тут лишь в том, что психологи мало что могут сделать для них в условиях военной цензуры.

Для полноценной реабилитации тех, кто не стремился убивать украинцев и мечтал скорее вернуться назад с войны, им нужно помочь осознать, что они стали жертвами насилия со стороны жестокого государства, которое поставило людей в ужасные обстоятельства, говорят психологи.

Можно представить себе такую ситуацию в психологическом кабинете. Человек жалуется специалисту, что идти на войну он не хотел, но его заставили подписать контракт под угрозой наказания, говорит один из наших собеседников, психолог и популяризатор науки Антон Котин (имя изменено по соображениям безопасности, но известно Радио Свобода). Попав в бой, он думал не о "защите Родины", а молился о том, чтобы выжить. И вот в этом случае, говорит Котин, психологу нужно сказать: "Да, вам сложно было отказаться, вас напугали, здесь вам можно только посочувствовать".

В психологии есть понятие "валидировать чувства". Оно означает способность человека признать их право на существование и перестать мучаться своей "неправильностью". Например, человек может понимать ненужность войны, но будет считать себя "белой вороной", думая: "Все вокруг герои, один я хочу выжить и вернуться к семье". В этом случае психолог помогает человеку осознать, что он попал на войну под давлением или потому, что не знал, как сказать "нет", то есть стал жертвой. "Если у него много чувства вины, если он переживает, что попал в эти жернова, конечно, валидация таких чувств просто необходима, без нее ничего не получится", – говорит Котин.

Кроме того, гуманистическая психология требует от психолога помочь человеку, который пришел с войны, никогда больше туда не возвращаться, говорит психиатр Анна (имя изменено, настоящее имя известно Радио Свобода). Но у сотрудников госсистемы реабилитации совершенно другие цели: "В должностных обязанностях у него (работника госсистемы реабилитации. – РС) будет прописано в качестве цели, чтобы этот человек обратно на войну попал. Причем попал не здоровенький, а пригодный для войны", – говорит Анна. Из-за того, что ценности и задачи государства и современной гуманистической психологии полностью противоположны, "госпсихолог" мало чем поможет помочь военным, добавляет она.

Специалисты-"государственники" исходят из того, что нужно "выслушать бойца и отправить обратно на фронт". Они будут говорить пациенту, что на войне он делал все правильно и ему незачем испытывать чувство вины и муки совести. "А это противоречит чему-то внутри человека. Он-то чувствует, что здесь что-то не так", – отмечает Котин. Для полноценной помощи и поддержки "нужна некоторая степень откровенности, честности. Если этого нет, то не очень понятно, что может утешить людей, которые увидели страшный облик войны", – заключает он.

Кто увидит моральную травму?

Гуманистический психолог хочет помочь человеку жить, а российскому государству, наоборот, сегодня нужна массовая гибель своих граждан – это только одно противоречие в "системе реабилитации".

Вторая проблема в том, что, как говорит Котин, в России мало психологов, которые умеют работать с посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР) и военными психологическими травмами и знакомы с современными протоколами помощи: "Как я понимаю, сейчас никаких консультаций с зарубежными специалистами на эти темы не ведется. У них все наработки с чеченской войны, кто-то что-то написал за 20 лет, и всё, больше никаких инструментов и нет". Еще меньше в России специалистов, которые способны распознать у пациентов моральную травму (moral injury) – феномен, описанный на Западе совсем недавно, в 1990-е и особенно в 2000-е годы. Тогда психологи выяснили, что привычные методы не избавляют от ПТСР участников войн в Афганистане и Ираке.

• Что такое моральная травма? Это термин, описывающий комплекс переживаний, которые люди испытывают, когда совершают, становятся свидетелями или не предотвращают события, нарушающие их основные этические, мировоззренческие убеждения. Такая травма сопровождается чувством стыда, вины, ощущением бессмысленности, потерей доверия, раскаянием. Чаще всего моральную травму вызывают война, преступления, сексуальное насилие, предательство. Как концепция моральная травма находится между этикой, философией сознания, эпистемологией и социальной философией, то есть ее нельзя рассматривать только как патологию и лишь через призму психиатрии. Поэтому моральная травма не классифицируется как самостоятельное психическое расстройство (нормально испытывать фрустрацию, когда рушатся представления о мире). Но моральная травма делает более тяжелыми другие расстройства психики, поэтому психологам важно уметь ее распознавать.

"Работать с моральной травмой очень важно, потому что она отягчает ПТСР и депрессию, но видеть её будут единицы. И совсем единицы – в государственных учреждениях, – говорит психиатр Александра. – Специалист должен уметь это диагностировать и знать протоколы работы. Такого обучения нет в государственных программах подготовки психологов в РФ, насколько я знаю". Подобную квалификацию обычно получают очень мотивированные в профессиональном росте специалисты за свои деньги, и поэтому их труд стоит дорого. Мало кто из них захочет работать за скромное вознаграждение, которое предлагают государственные учреждения. А консультация психолога высокой квалификации стоит 5–6 тысяч рублей, и сами вернувшиеся с войны вряд ли согласятся столько платить.

Мобилизованные в российскую армию в Перми

"Участники "СВО" – это люди, которые не мотивированы проходить психотерапию за 20–25 тысяч рублей в месяц. Скорее всего, это будет в рамках учреждений, где психологи получают по 20–30 тысяч рублей зарплаты. Даже в невоенное время эффективность их работы была крайне низкой. Возможности психологической помощи в государственных учреждениях очень ограничены, и специалисты там часто не мотивированы условиями труда. Регулярность сессий организовать сложно. Думаю, что в итоге эффект будет минимальный", – говорит Александра.

• Здесь правоту ее слов признают и сами госпсихологи, а здесь чиновник из комитета по здравоохранению Санкт-Петербурга, отвечающий за медпсихологию, Елена Исаева, признаёт, что участники войны не приходят не реабилитацию. А здесь психолог рассказал проекту "Можем объяснить" о том, что военные отказываются от помощи, так как считают себя героями и убеждены, что у них проблем нет.

Психологи говорят: чтобы поддержать намерение человека больше не возвращаться на войну, ему нужно помочь взять ответственность за свою жизнь и осознать, что даже в самой сложной ситуации у него остается выбор. А это еще одна "запретная тема" в сегодняшней России. Если сегодня люди перестанут считать, что от них ничего не зависит и можно вернуть контроль над своей жизнью, то завтра они могут и взбунтоваться – очевидно, что так считают власти.

"Важно вернуть (человеку) готовность действовать, готовность жить, воспитать в нем ответственность за свою жизнь, мотивировать как-то", – говорит Антон Котин. Это проще тем, кого поддерживают родные и близкие с антивоенными взглядами и у кого есть востребованная на "гражданке" профессия. Но это намного сложнее для тех, кто завербовался на бойню от нищеты и долгов из бедного региона в надежде заработать миллионы. В таких местах обычно нет не только работы, но и психологов. А когда нет помогающих специалистов, люди справляются с переживаниями привычным способом: водкой.

Те психологи, которые будут говорить "ветеранам СВО" об их ответственности и о том, что не надо возвращаться на войну, могут нарваться на неприятности, считает Александра: "Тот же мобилизованный может написать донос. Или "зиганутые" коллеги. Тут как повезет". И именно по этой причине система "реабилитации" станет частью провоенной пропаганды и вербовки. "Я думаю, что людей с антивоенной позицией, работающих с участниками "СВО", будет крайне мало. Потому что тут надо перебороть свои ценности и быть готовым работать с убийцами по факту", – говорит психиатр.

Донос за приверженность этике

Сложнее всего помогающим специалистам работать с теми, кто уже совершил преступления либо в Украине, либо на территории России, вернувшись с войны. По подсчетам Bloomberg, основанным на статистике Верховного суда РФ, в 2023 году число преступлений с участием военных увеличилось в четыре раза, до 4409, по сравнению с последним мирным 2021 годом – и это без учета отправленных на войну заключенных. По данным "Верстки", на конец апреля 2024 года вернувшиеся с войны убили 107 человек, еще 100 получили тяжелые увечья от их рук.

Работа с преступниками или потенциальными правонарушителями связана с двумя проблемами. Во-первых, психологическая реабилитация и ресоциализация людей против их воли невозможна. "Помощь возможна только тогда, когда люди сами осознают свою проблему, не могут с ней справиться, но хотя бы хотят это сделать. Когда актор насилия обращается к психологу и говорит: "Я понимаю, что я бью, у меня проблемы с гневом, у меня импульсы, я хочу это прекратить", – говорит Котин. В этом случае психолог должен признать, что тот, кого считают героем, на самом деле преступник. То есть просто выполнить профессиональный долг и назвать вещи своими именами.

Как говорят наши собеседники-психологи, в России остаются бесстрашные специалисты, которые в любых условиях будут соблюдать этические нормы и называть убийство убийством. Но теперь за работу по правилам они рискуют подвергнуться преследованию со стороны государства, потому что если на прием пришел антисоциальный человек, то специалист обязан признать его таковым и применять уместные в этой ситуации протоколы, а не героизировать, говорит психиатр Анна. По ее словам, сейчас для добросовестных специалистов возникает тяжелая дилемма: "Если вы будете этично себя вести, у вас будут проблемы на работе. Если вы работаете в государственном учреждении, на вас могут донос написать, а то и за оправдание терроризма посадить".

При этом многие участники войны даже не скрывают, что, вернувшись "в тыл", они не перестанут делать то, чему научились за решеткой или на фронте. "А если человек планирует и дальше убивать, это говорит о том, что у него высокая вероятность антисоциального расстройства. Эффективность помощи таким людям крайне низкая. Раньше считалось, что они не лечатся. Но сейчас есть некоторые ограниченные успехи", – говорит психиатр Александра. За платной помощью такие люди не обратятся, и если даже они попадут к специалисту, то, скорее всего, это будет психолог в местах лишения свободы. "И тут мы тоже понимаем, что возможности такого сотрудника очень ограниченны", – добавляет она.

"Да ты фашиста убил!"

В итоге реабилитация превращается в пропаганду войны и инструмент возвращения на нее. Провоенные психологи ссылаются на должностные инструкции и указания начальника, оправдывая ими то, что они иногда делают "очень странные вещи, неэтичные вещи, страшные вещи", говорит Анна. Поэтому, резюмирует она, в системе "военной реабилитации" не смогут работать специалисты, которых государство заставляет действовать "не в интересах пациента и его семьи". Для них это попросту этически неприемлемо, поясняет Анна.

На такую реабилитацию, говорит Антон Котин, приходят люди, которые не понимают, что совершали насилие и почему это плохо. А также их антиподы – те испытывают моральные и этические терзания и чувство вины из-за участия в войне. Но такую позицию способны разделить не все психологи, потому что не все считают, что плохо убивать, и не все будут говорить "ветерану СВО", что он творит насилие. (Радио Свобода подробно рассказывало о провоенных психологах здесь.)

Детская больница "Охматдит" в Киеве, ставшая одной из целей российского ракетного удара по Украине 8 июля 2024 года

"Человек попадет к провоенному психологу и будет ему говорить: "Я убил украинского солдата, я страдаю, зачем я пошел на эту войну?" А психолог будет ему отвечать: "Да ты фашиста убил и правильно сделал, ты молодец, тебе же медаль дали". Поэтому люди, которых мучает чувство вины, не знают, как получить помощь и найти адекватного специалиста. В итоге участники реабилитации и психотерапии начинают бояться друг друга. "Стуканет еще психолог или, наоборот, клиент, "свошник" бывший, пожалуется, что ему психолог говорил, что убивать людей нельзя", – описывает подобную ситуацию Котин.

В итоге, резюмируют наши собеседники, большая часть работников госсистемы реабилитации военных окажутся специалистами, которые прошли одобренные "сверху" курсы, действуют в интересах государства и смотрят на происходящую трагедию через пропагандистскую оптику или считают, что "не все так однозначно". "Представить психолога, который очень мотивирован проходить сложное дорогостоящее обучение в работе с комбатантами, при этом работает в госсекторе, имеет антивоенные взгляды, но готов работать с реабилитацией убийц, и все это за 20–30 тысяч рублей в месяц, мне очень сложно", – говорит Александра.

"Мне не очень понятно, какие преступления совершаются"

Радио Свобода поговорило с психологом, который занимается консультированием участников военных действий в одной из "военных столиц" России – городе, рядом с которым расквартированы крупные боевые соединения. В целях безопасности нашего собеседника мы не называем его имя.

– Можно ли сейчас в России говорить о том, что психологически травмированный на войне человек – не герой и "защитник родины", а жертва?

– Обычно так и делается, мы говорим о том, что человек – жертва обстоятельств. Мы называем вещи своими именами, признаём, что человек – жертва. Соответственно, есть и другая сторона. И мы возвращаем те чувства, которые человеком действительно испытывались или испытываются, той другой стороне, которую мы считаем виновной в сложившейся ситуации.

– Кого участники войны считают виновными в том, что оказались в такой ситуации?

– У такого человека обычно очень много подавленных гневных чувств. На терапии этот гнев возвращается объекту. Гнев может быть персонализированный (то есть направляется в адрес конкретного человека. – РС), или это может быть в целом система, это может быть война, это может быть государство. И письма гнева [в ходе терапии] могут писаться.

– Что вызывает гнев у участников войны?

– По крайней мере, это [переживание] того, что "я туда не собирался".

– Затрагивается ли в ходе терапии идея принятия ответственности за свой выбор и свои поступки?

– Мы не навязываем нашему клиенту, что делать. Мне кажется, тут нужно отличать, где контроль над своей жизнью возможен и где он невозможен. Если возвращать контроль там, где он невозможен, и взывать к ответственности за свою жизнь, мол, это твой выбор и ты его сделал, – наверное, так мы человека еще больше ретравматизируем. Это не очень хорошо. Но, например, можно брать ответственность за свое здоровье, за то, насколько ты будешь здоров, вернувшись оттуда. Насколько ты будешь полезен семье, как ты хочешь выстраивать отношения – это твоя ответственность.

– Если ваш клиент считает, что именно из-за его безответственности и неправильного выбора он попал на войну и пострадал, то что он услышит во время терапии?

– Если он потом будет раскаиваться и думать, что он сделал худший из выборов, ужасный выбор, правда будет состоять в том, что на момент, когда он этот выбор делал, это был лучший из всех в его представлении и в тех ресурсах, которые у него были на тот момент. Это был лучший их всех выборов, даже если сейчас он ему кажется ужасным.

– А если человек совершил преступления во время "СВО", как должна проходить терапия?

– Мне не очень понятно, что за преступления совершаются на "СВО". Но в то же время я только сегодня увидела публикацию, где говорится, что надо принимать какие-то меры по отношению к заключенным, которые возвращаются с "СВО" и продолжают что-то творить. А в силу того, что они участники и герои, им нельзя даже слова сказать и нельзя наказать. То есть происходит какое-то нарушение общественного порядка, и эти преступления начинают совершаться здесь же. Только они уже не в местах не столь отдаленных находятся, а среди людей и продолжают свою обычную преступную жизнь – только из-за того избежав наказания, что они побывали на "СВО". Здесь, конечно, называть вещи своими именами очень важно, но должен быть какой-то баланс, насколько ты готов встретиться с тем, что тебе [вернувшемуся с войны] отпор может быть дан настолько, что ты действительно превратишься в жертву.

– Как психолог может работать с теми, кто сам говорит, что совершал преступления на войне, например убивал людей?

– Если мы говорим, что он убивал людей, то он, извините, не совершал преступлений, это по закону военного времени. Более того, многие и так, когда возвращаются, испытывают по этому поводу очень много угрызений совести. И их родные [испытывают эти чувства]. И здесь действительно нужно отделять это от них, что это они не по собственной воле и не как обычный человек, просто по улице идущий, это делали. Это очень важная часть терапии, потому что для них это действительно важно.

– Получается, что ваша цель – помочь участникам войны понять, что им приходилось убивать людей, потому что таковы правила войны и они тут не являются преступниками? И в то же время нужно помочь им понять, что их угрызения совести, раскаяния и другие переживания по этому поводу валидны?

– В данном случае и то, и другое. С одной стороны – чувство вины. Мне один мужчина так и рассказывал: он сам военнослужащий и имел право не идти. Но он вызвался добровольцем. Пошел, получил ранение с невозможностью продолжения (службы. – РС), служит дальше в штабе. Он рассказывал, что мужчины, с которыми он вместе 20 лет служил, первое, о чем его спросили: "Ты что там, людей убивал?" От человека, от которого он абсолютно не ожидал, он это услышал как обвинение. Он учился и боялся вернуться на обучение, потому что боялся, что его будут в этом обвинять. Очень важно не обвинить в этом.

Но в то же время, если есть внутриличностный конфликт, конечно, надо с ним разбираться, поэтому и то, и другое (говорить, что убийства – это по правилам войны, и принять свои переживания. – РС). Мы будем слушать нашего клиента. Кто-то будет испытывать много гнева, что его обвиняют в этом (в том, что он делал на войне. – РС). Очень важно, у кого какие представления и кто чего боится. От этого мы будем двигаться, чтобы осуществлять терапию и поддержку и семьи, и самого военнослужащего. И если это удается – сделать их общую [семейную] терапию… но это, к сожалению, практически фантастика.

Радио Свобода попросило прокомментировать это интервью клинического психолога Татьяну (имя изменено):

• Психолог из государственной системы будет, по сути, играть роль адвоката и защитника государства, а не клиента. Ведь критика "СВО" и решений начальства запрещена, а у пострадавших много гнева и обид именно на них. Госпсихолог должен будет гасить этот гнев, перенаправлять на что-то менее значимое, убеждать, что это просто эмоции, которые нужно прожить и отпустить (как сказала ваша собеседница: а давайте напишем "письмо гнева", покричим на сессии, поругаемся и пойдем дальше).

Есть еще один важный момент: психологи в принципе не должны и не могут выполнять такую функцию, как защита общества от агрессивных участников войн. Это задача прежде всего правоохранительной системы. Психологическая поддержка лишь малая часть этой системы. Психологи, которые работают в Европе с акторами насилия, сотрудничают с органами правопорядка. Например, человека, агрессивно ведущего себя в семье, полиция, органы опеки или суд направляют на обязательные психологические сессии и тренинги по контролю гнева и предотвращению насилия. В России полиция вряд ли будет это делать. Скорее, наоборот, они будут спускать на тормозах жалобы на насилие и таким образом создавать у вернувшихся с войны ощущение безнаказанности.