Пытки, похищения и домашнее насилие. Правозащитница Ванесса Коган – о работе на Северном Кавказе

Директора правозащитной организации "Правовая инициатива" Ванессу Коган с декабря пытаются выжить с территории России. Её лишили вида на жительство, мотивировав это тем, что она "представляет угрозу национальной безопасности". Но американка, прожившая в России более одиннадцати лет и имеющая русские корни, не намерена сдаваться и отстаивает в суде своё право жить на территории Российской Федерации.

12 февраля Европейский суд по правам человека коммуницировал ее жалобу на лишение вида на жительство. ЕСПЧ рассмотрит, нарушают ли действия российских властей в отношении Коган Конвенцию о правах человека.

Некоммерческая организация "Правовая инициатива" была создана в 2001 году в Нидерландах и имеет несколько партнерских организаций в России, в том числе "Правовое содействие – Астрея" в Москве и НОФ "Правовая инициатива" в ингушской Назрани. "Правовая инициатива" занимается защитой жертв нарушений прав человека, связанных с вооружёнными конфликтами, пытками и гендерным насилием в России. Год назад её, подобно многим другим правозащитным организациям в России, признали "иностранным агентом".

Корреспондентка сайта Кавказ.Реалии поговорила с Ванессой Коган о громких делах "Правовой инициативы" на Северном Кавказе и о трудностях, с которыми юристам организации приходится сталкиваться в регионе.

– У вас есть догадки, почему история с лишением вас вида на жительство в России произошла именно сейчас? Вы связываете это с профессиональной деятельностью?

– Да, это связано с профессиональной деятельностью. Почему именно сейчас – скорее всего, это оппортунистическое решение, потому что я подала в сентябре заявление на гражданство. Когда подается заявление на гражданство, его рассматривают на довольно высоком уровне. Я так понимаю, что если гражданин США подаёт такое заявление, это повод поднимать всю информацию о нём и делать глубокую проверку. Поэтому мне кажется, что вся информация, которая собирается по мне, по организации, просто "всплыла", и пришли к такому выводу. И мне кажется, что если бы это не случилось сейчас, то произошло бы, когда я подала на оформление нового ВНЖ. Он был действителен до февраля 2022 года, и, соответственно, в этом году я бы уже занималась оформлением.

– А что в вашей профессиональной деятельности может кого-то раздражать? "Правовая инициатива"– это же не политическая организация.

– Конечно, мы понимаем, что в глазах властей любая деятельность по защите прав человека считается политизированной, это мы видим по тому, как исполняется законодательство об "иностранных агентах". Человек уже попадает в поле видимости спецслужб, если работает в этой области. Ещё в нашей организации есть отдельное направление работы по регионам Северного Кавказа, что тоже привлекает особое внимание.

За последние три года мы только усилили там нашу работу с адвокатами и с разными специалистами, работающими с пострадавшими от насилия. Мы проводим различные тренинги. У нас появилось больше местных партнёров. Но теперь мы должны пересмотреть возможность проведения таких мероприятий в связи с тем, что в некоторых регионах дают понять, что с нами нельзя сотрудничать. Хотя наши мероприятия касаются защиты прав, в том числе по стандартам Европейской конвенции по правам человека, в регионе мы считаемся нежелательной организацией для партнёрства.

Мне кажется, что у нас много дел, которые именно на Северном Кавказе раздражают власти. Это дела, в первую очередь, касающиеся защиты лидеров протестного движения в Ингушетии (дело ингушских оппозиционеров, которых судят в Ессентуках за участие в митинге 2019 года против земельного соглашения о границе с Чечней. – Прим. ред.). Мне кажется, это одна из основных причин, по которым усилилось внимание к нашей организации в последние два года. Еще я предполагаю, что это дела, которые мы ведем по насилию и дискриминации, в основном в Чечне. Они вызывают негативную реакцию властей, учитывая, как складывается региональная политика в вопросах урегулирования частной и семейной жизни.

Если раньше репрессии касались в основном правозащитников, теперь они используются как инструмент урегулирования всех аспектов жизни республики и ее жителей. Есть попытка, например, со стороны региональных властей регулировать подачу информации о домашнем насилии. Дело Мадины Умаевой и дела по дискриминации в отношении женщин, пытающихся принимать участие в жизни своих детей после развода, являются ярким примером того, как эта тематика стала вопросом государственной политики в Чечне. Мы можем твёрдо это утверждать, потому что все попытки властей помешать женщинам участвовать в воспитании своих детей настолько закономерны, что мы понимаем: любая попытка защитить женщин в этой области обязательно встретится с давлением и репрессиями.

– Вы сказали, что "Правовая инициатива" – организация, нежелательная для партнёрства на Северном Кавказе. Можете назвать кого-нибудь конкретного, кто отказался от взаимодействия с вами?

– Начали отказываться от взаимодействия после того, как спецслужбы заявили о полном запрете сотрудничества с нами и о его негативных последствиях. Раньше нам удавалось установить плодотворную связь с представителями разных ведомств. Уполномоченные по правам ребенка в разных республиках, социальные службы, адвокатские палаты, негосударственные, но всё же достаточно значимые организации, органы опеки и попечительства. Вот такие ведомства с нами охотно хотели сотрудничать, участвовать в наших мероприятиях, тренингах, знакомиться с опытом наших адвокатов и с историями потерпевших, учиться, как лучше поддерживать пострадавших. Это всё прекратилось после того, как в двух республиках однозначно сказали, что с нами сотрудничать нельзя.

– Это Чечня и Ингушетия?

– Это Чечня и Дагестан.

– Если говорить об обращениях к вам, то какие на Северном Кавказе самые распространенные нарушения прав человека?

– Если брать направление работы по защите фундаментальных прав в контексте так называемой "постконфликтной ситуации", то это дела о пытках, о незаконном задержании, которые порой плавно превращаются в насильственные исчезновения. Это в основном в Дагестане и в Чечне.

Если говорить о защите против гендерной дискриминации, то это семейные дела – растет спрос на юридическое сопровождение отстаивания прав матерей, в основном в Чечне. Кроме того, много запросов о привлечении к ответственности за сексуализированное насилие над женщинами, и даже чаще над детьми, в том числе и со стороны близких родственников. Такие дела хоть и расследуются, но на потерпевших идёт колоссальное давление, от которого без активного вмешательства власти не защищают. Это в основном Чечня и Ингушетия.

– Расскажите чуть подробнее о делах о пытках. О чём говорят пострадавшие?

– Мы получаем обращения от тех, кто проходит по так называемым "террористическим" статьям. Применение пыток происходит обычно сразу после задержания человека, которое обычно не делается по закону, хотя иногда прикрывается режимом спецоперации. Иногда такие задержания можно классифицировать как насильственное исчезновение, потому что к человеку приезжают и увозят его в неизвестном направлении, о нём бывает ничего неизвестно несколько часов, пока кто-нибудь из родственников не получит информацию, где он. Не сообщают местоположение сразу специально, чтобы было невозможно искать в первые часы адвоката, и часто это происходит по пятницам, чтобы было легче держать человека без участия адвоката на выходных. За это время можно успеть получить показания по какому-то уголовному делу или даже по нескольким делам. Если посмотреть на число организаций, которые работают с таким типом обращений на Кавказе, становится понятно, насколько распространены такие практики.

– "Правовая инициатива" не раз представляла исследования о так называемом женском обрезании, калечащей операции на половых органах. Какова ситуация сегодня?

– Последний доклад по этой теме мы опубликовали в 2018 году. Наш исследователь мониторит ситуацию в основном в Дагестане, так как эта практика наиболее распространена именно там. Она ездит туда на регулярной основе и пока не видит никаких предпосылок говорить, что практика именно сейчас идет на спад. Но она утверждает, что всё равно видны какие-то изменения в менталитете, которых не было раньше. Это такое пробуждение, понимание того, что некоторые виды насилия, к примеру домашнее, неприемлемы. У неё было несколько разговоров с женщинами из практикующих женское обрезание регионов, которые хотели бы сами работать по вопросам домашнего насилия.

У них была идея создать какие-то страницы в инстаграме, писать посты о том, с чем сталкиваются женщины из горных районов Дагестана. Конечно, они ещё не готовы затронуть темы калечащих операций: среди практикующего населения нет понимания, что это фундаментальное нарушение прав. Но это уже открытие в сознании, и это очень важно. И сам доклад свидетельствует о том, что есть динамика, десять лет назад было в два раза больше практикующих женское обрезание в сёлах, сейчас их стало меньше в основном в связи с повышением уровня образования у женщин. Женщины сами стали отказываться от этой практики, и это самый мощный двигатель изменений в этой области.

– Есть ли движение по делу об обрезании девятилетней девочки из Ингушетии?

– Этот процесс ещё идёт, он затянулся в связи с локдауном и с тем, что местный суд не очень понимает, как правильно подойти к этому делу, и с тем, что во время следствия было допущено много пробелов. Сейчас мы на стадии поиска экспертного учреждения, которое может провести повторную медицинскую экспертизу. Первая была сделана до того, как мы вступили в дело, и она была неполная. Мы попросили сделать повторную ещё в сентябре, но возникла проблема с экспертом в Ставрополе. Он отказался, сославшись на недостаток опыта в таких делах. Сейчас мы ищем другое заведение и ждём подтверждения, чтобы провести экспертизу в Санкт-Петербурге.

– "Правовая инициатива" активно работает по "убийствам чести". Какова тенденция с такими делами, становится ли их меньше?

– За последний год мы получили сведения о восьми таких убийствах, часть из которых произошла несколько лет назад, а другие относительно недавно. По одному мы работаем: это случай в Ингушетии с Елизаветой Могушковой, убитой братом после того, как он увидел ее на "порочащем" видео. Это большая редкость, что после получения информации о факте "убийства чести" приходится работать по делу.

До этого у нас был только один случай из Дагестана, по которому мать убитой пыталась привлечь дядю и двоюродного брата за убийство дочери. Мы сами не ожидали, что нам может представиться возможность работать по недавнему делу, но семья обратилась сама. Пока невозможно утверждать, что наблюдается какая-то позитивная динамика в плане совершения этих убийств, но, как и с калечащими операциями, здесь наблюдается динамика в менталитете людей в регионе. И это первый шаг к тому, чтобы искоренить эту практику и относиться к ней как к проблеме, как к нарушению прав человека, а не просто как к данности, и это чрезвычайно важно.

– Насколько часто дела об "убийствах чести" доходят до суда? И какие решения он принимает?

– В нашем втором докладе по этой практике "Убитые сплетнями – 2", опубликованном в мае 2020 года, мы анализируем 43 приговора по уголовным делам на Северном Кавказе, касающихся случаев, произошедших между 2008–2018 годами. Но здесь много нюансов в связи с тем, что мы совсем не уверены, что нашли все приговоры по "убийствам чести", потому что на Кавказе большая проблема с публикацией текстов судебных актов.

Когда у нас возникла идея для такого исследования, мы думали, что найдём всё в интернете, но быстро поняли, что там опубликована лишь мизерная доля приговоров, буквально два-три. И наш исследователь взяла на себя труд ходить по судам и запрашивать эти приговоры на основе имеющихся у нас источников: когда мы, к примеру, читали в местной газете, что где-то в каком-то году произошло убийство по мотиву чести и что за него осудили человека. Эта работа по поиску и сбору приговоров шла больше года, и после какого-то момента мы решили, что для первичного анализа её достаточно.

В нашем первом докладе в декабре 2018 года мы сделали вывод по задокументированным нами случаям, что до суда доходит только 40 процентов подобных дел. Конечно, это не самая катастрофическая цифра, учитывая, что это тайная и глубоко табуированная практика, но она всё равно достаточно маленькая. Это же убийство! И в большинстве случаев все знают, кто его совершил.

Понятно, что таких убийств намного больше, чем мы могли задокументировать, потому что они часто остаются тайными. Приговоры выносились с 2011 по 2019 год, все они были обвинительными. Но в ряде дел суд ссылается на обстоятельства, смягчающие приговор, например, состояние "аффекта" обвиняемого в связи с "аморальным" или "провокационным" поведением убитой. По некоторым делам наказание обвиняемого явно не соответствовало степени тяжести преступления, т.е. было существенно занижено.

Также во всех рассматриваемых судебных делах бросается в глаза, что там только один обвиняемый. Но мы хорошо знаем из нашего первого исследования, что в таких случаях практически всегда присутствует элемент подстрекательства к убийству. И даже если убийство совершается одним человеком, то обычно "подталкивает" его целая группа родственников убитой девушки. Судебная практика и следствие совсем игнорируют это. Поэтому мы и называли наши доклады "Убитые сплетнями", так как даже если человек, признанный виновным в убийстве, не совершил бы этого по своей инициативе, его фактически заставили бы другие, ссылаясь на какие-то часто выдуманные проступки девушки или женщины. Это коллективная попытка расправы.

– Одно из основных направлений работы "Правовой инициативы" – домашнее насилие. Можно ли говорить, что на Северном Кавказе эта проблема стоит острее, чем в других российских регионах?

– По частоте – не уверена. Мы видим ужасающие кейсы по всем регионам, когда к нам обращаются за помощью. Если даже Кавказ как-то выделяется, то скорее только в связи с тем, что там больше число партнёров и адвокатов, которые сообщают нам о таких делах. Поэтому я думаю, что по частоте и по серьёзности нельзя говорить о том, что на Кавказе хуже. Но стоит учесть специфику, выражающуюся в том, что даже к "обычному" семейному насилию или к другим видам насилия, например сексуализированному, могут добавляться другие нарушения, характерные для Северного Кавказа. У нас есть несколько дел, в которых женщины подверглись сексуализированному насилию, в том числе со стороны родственников, а потом возникла угроза "убийства чести".

Есть и еще одна очень негативная динамика, упомянутая выше, – государственный контроль над высказываниями о насилии. Если взять дело Мадины Умаевой, то можно видеть, как представители властей не только запрещают говорить о насилии, но и фактически подстрекают к его совершению, например, когда глава региона заявляет, что в браке женщина должна быть готова к тому, что муж может её избивать, и к тому, что нельзя на это жаловаться. Если жаловаться, мы видим результат. Это, конечно, чрезвычайно усугубляет уязвимость женщин, и такого в такой яркой форме в других российских регионах нет.

– В случае с Умаевой так и не удалось возбудить уголовное дело?

– Нет, дело возбудить не удалось, уже вынесено как минимум два отказа. Мы до сих пор не можем ознакомиться с результатами проверок. Перспектива, что это дело всё-таки когда-нибудь возбудят, кажется невероятной.

– Почему в России так сильно противятся принятию закона о семейном насилии?

– Мне кажется, в основном это связано с тем, что работают огромные консервативные силы, имеющие влияние на политику, в том числе и за счет иностранных религиозных организаций, миссия которых буквально состоит в том, чтобы ограничить права женщин везде в мире. И в России они нашли огромный новый "рынок". Мы видим динамику признания иностранными агентами организаций, защищающих права женщин, поддерживающих закон о домашнем насилии и глобально выступающих за повышение защиты пострадавших. Их достаточно регулярно признают "иностранными агентами". А иностранные организации, которые выступают за "традиционные ценности" и имеющие влияние на политику, оставляют в покое.

Таким образом, определенные силы и ресурсы мобилизованы против самой концепции прав женщин. Если убрать эти ресурсы, мне кажется, любой здравомыслящий человек и законодатель поймёт, что нужно повысить уровень защиты. Даже правоохранители об этом говорят уже много лет, но они не находят политическую волю на высшем уровне. Не факт, что закон о домашнем насилии разрешит ситуацию, особенно в сегодняшней редакции, но очевидно, что надо реагировать.

– В случае с Аишей Ажиговой её мама отозвала апелляцию на приговор и перестала выходить на связь с юристами. О причинах её поступка можно только догадываться, но известно, что ей угрожали. Как часто вы встречаетесь с подобным?

– На Кавказе это встречается достаточно часто, в других регионах – меньше. В контексте домашнего насилия это признанная специфика, к которой надо привыкать и не удивляться. Она связана с тем, что потерпевший находится в уязвимом положении: насилие совершается в повторяющихся циклах, и в зависимости от того, на какой стадии цикла находится женщина, зависит ее поведение. Если она находится на стадии "прощения", когда насильник приходит извиняться, она часто потом отказывается от своих заявлений.

Очень часто женщина пойдёт до конца, только если она вышла из отношений и осталась не только жива, но и с достаточными ресурсами, чтобы заниматься делом. В деле ЕСПЧ "Володина против России" заявительница несколько раз отказывалась от борьбы, и мы очень боялись за неё. Но потом она всё-таки решила идти до конца. Это если говорить про общую динамику. А на Кавказе ещё и внешние угрозы, высокий уровень государственного контроля, давление следственных органов и родственников тем более приводят к тому, что заявители отзывают жалобы.

– Насколько эти угрозы реальные?

– Это зависит от дела. Например, в деле Умаевой в Чечне, мне кажется, это абсолютно реальные угрозы. За то, что человек не слушается властей, могут быть непоправимые последствия для жизни и здоровья. В других республиках всё не так однозначно, и больше угроз исходит не от властей, а от частных лиц – от родственников.

Если говорить конкретно о деле Ажиговой, то я считаю, что это неоправданно. Это не означает, что я не сочувствую заявительнице, так как очевидно, что с тех пор, как преступление против ее дочери стало известным, ведётся целенаправленная кампания с поддержкой властей, чтобы ограничить её права. Вначале её вообще хотели лишить родительских прав в отношении всех детей, а когда ей удалось установить опеку над девочкой, пошла кампания очернения её репутации. И мы абсолютно понимаем, насколько ей тяжело это выдерживать.

Тем не менее мы очень жалеем, что не получится до конца настаивать на справедливости для её семьи и для дочери в первой очереди. Мы думали, это будет возможно и что она от этого будет в более защищенном положении. Хоть сейчас вопрос лишения родительских прав и не стоит, и мы надеемся, не будет стоять, мы боимся, что другие вопросы, например с жильём, не будут решены до конца. Сейчас у нее четверо детей, и вопрос жилья не решён: она жила в квартире, предоставленной ингушским общественным деятелем. Она должна будет уже скоро выселяться оттуда, и непонятно, куда ей идти.

Учитывая всё произошедшее с этой семьёй и халатность властей в предотвращении насилия в отношении девочки, уровень социальной поддержки для этой семьи очень низкий. Естественно, очень много малоимущих семей в Ингушетии, но, учитывая обстоятельства этого дела, этой семье нужна особенная поддержка. Но органы, которые должны помогать, ищут любой предлог, чтобы критиковать заявительницу и не оказывать социальную помощь.

– Как вы оцениваете шансы на успешный исход дела лидеров земельных протестов в Ингушетии? Можно ли надеяться на оправдательные приговоры?

– К сожалению, я не считаю, что можно на это надеяться, потому что очевидно, что власти вложились в этот процесс. Вокруг него мобилизована целая система знаковых репрессий с общей целью напугать и предупредить. Понятно, что им удается это сложно, так как вокруг этих событий ингушское общество очень сильно сплотилось. Если я не ошибаюсь, это первый раз, когда в обвинительных заключениях встречаются формулировки, что люди обвиняются не в совершении насилия, а в "организации совершения насилия". А раз пришлось прибегать к каким-то новым формулировкам, значит, не хватает доказательств для новых, и так уже ужесточенных, обвинений, предъявленных летом 2020 года. Но это знаковое дело для властей, поэтому рассчитывать на какую-то особую независимость суда не приходится.

– Мы уже говорили о том, что в отдельных регионах некоторые структуры не идут на контакт с вами, но есть ли те, которые "рискуют" сотрудничать?

– Обычно в регионах сотрудничество строится с помощью региональных партнёров, потому что партнёрство легче строить на местном уровне. Но и они сейчас строят его с трудом, поэтому мы стараемся выступать лишь в сопроводительной роли. Где уже проверено, что может приехать адвокат, прочитать лекцию, ответить на вопросы, проконсультировать или где могут передавать дела в организацию – мы всегда открыты к сотрудничеству, но ни в коем случае не навязываемся и полагаемся исключительно на опыт региональных партнёров.

– Ожидаете ли вы, что в ближайшие пару лет в вашей деятельности могут возникнуть какие-то новые препятствия?

– Я думаю, что да, потому что есть устойчивая тенденция развития этих препятствий в последние два-три года. Нам становится труднее работать, и мы видим общую тенденцию, что законодательство намерено ещё больше контролировать деятельность НКО. Да, у меня такой пессимистичный взгляд на развитие ситуации. Но наша организация существует почти двадцать лет, и есть надежда, что мы и это переживём.

***

9 февраля суд в Москве отклонил иск Ванессы Коган к МВД об отмене лишения её вида на жительство. Коптевский районный суд отказался не только отменять решение МВД, но и привлекать ФСБ в качестве соответчика. ЕСПЧ в декабре обязал российские власти приостановить её депортацию на время судебных разбирательств. Правозащитница намерена обжаловать решение суда.