Система унижения

У Полины Жеребцовой, автора знаменитых чеченских дневников, которые шесть лет назад наделали столько шума, выходит новая книга –​ "45-я параллель".

С 2011 года Жеребцова выпустила сборник рассказов "Тонкая серебристая нить" и повесть "Ослиная порода", издала другую часть своих чеченских дневников под названием "Муравей в стеклянной банке", получила премию им. Януша Корчака и стала финалистом премии Сахарова, вступила в Союз журналистов России и финский ПЕН-клуб. Ее книги переведены на 14 языков. Но новый роман выходит не в России, а в Украине, в харьковском издательстве "Фолио". Российские издательства эту книгу публиковать отказались.

Это неудивительно –​ "Дневник Жеребцовой Полины" тоже с трудом нашел своего издателя, да и в стране с 2011 года многое изменилось не в лучшую сторону, а новая книга, хоть она и не про войну, показывает Россию с весьма неприглядной стороны. В документальном романе, который тоже написан на основе дневников, рассказывается о жизни Полины и ее матери в Ставрополе, куда они после долгих мытарств переехали из Чечни. И жизнь эта немногим лучше, чем в разрушенном войной Грозном. Им не дают прописку, без прописки их не берут на работу, а если берут, то не платят зарплату и заставляют работать по 12–16 часов в день, не давая даже присесть. Им не сдают жилье, а если сдают, то обманом, чужое, без ведома хозяина. Повсюду с них требуют взятки. Их оскорбляют на улице. Да еще, ко всему прочему, чуть ли не единственными положительными персонажами книги, людьми, проявляющими к Полине и ее матери сочувствие и предлагающими им бескорыстную помощь, является юная гомосексуальная пара,​ чья судьба в Ставрополе тоже складывается очень непросто.

Через два года после нашего предыдущего разговора Полина рассказала Радио Свобода о новом романе, своей жизни в Ставрополе, Москве и Финляндии и отношениях с российским книгоиздательским бизнесом.

– Сколько издательств в России отклонили вашу книгу?

– Счет в какой-то момент утратился, поскольку я обращалась в крупные корпорации, там ведь монополия сейчас на книжное издание. Есть маленькие лодочки, но их очень-очень мало, в основном это огромные корабли, их всего два и у них один хозяин – это АСТ-ЭКСМО. Там в них очень много редакций совершенно разных, у которых у каждой есть свой маленький начальник, который принимает свое самостоятельное решение. Оказалось, что многие люди, даже если им текст понравился, не решаются издать его из-за самосохранения. Ответы, которые у меня есть и от крупных корпораций, и от маленьких издательств, независимых внешне: "Вы очень талантливы, но на эту тему – нет, мы не хотим в своем офисе "маски-шоу" из ОМОНа, нас могут обвинить в неблагонадежности". Кто-то ответил: "Мы только о прошлом публикуем", это не так опасно. И один из ответов, из крупной корпорации: "Очень нравится текст, но наша дирекция гомофобы".

Я продолжаю искать издательство в России. Я даже не знаю, к кому уже обращаться, потому что роман прочитали почти все издательства. Но я верю, что все-таки я найду своего издателя. Потому что ведь странно, что вышел "Дневник", тираж был продан, выходит следующий том "Дневника", тираж продан, книга входит в 20 лучших книг по продажам магазина "Москва". Затем выходит сборник рассказов "Тонкая серебристая нить". Опять тираж разлетается, его нет. Выходит повесть о детях в советской Чечне "Ослиная порода". Она входит сейчас в длинный список премии "Ясная поляна". То есть придраться к качеству нельзя. Тиражи расходятся.

– Как вы думаете, в России роман в основном не захотели печатать из-за гомосексуальной темы или из-за того, что вы в довольно неприглядном виде показываете Ставрополь и его население?

– Я не думаю, что это роман про плохих людей в городе Ставрополе. Это роман о том, как пропаганда за долгие-долгие годы проела мозги. Люди не плохие, они просто по ту сторону экрана. Мы пришли с мамой с войны, мы рассказываем ужасы войны. А они смотрели про то, что в Чечне все террористы, чеченцы – террористы, бандиты, что мирных людей там нет. И вдруг мы приходим с русскими именами, с русскими фамилиями, и мы рассказываем, что пострадали все. У людей шок, они воспринимают нас как врагов, тем более что мы еще и внешне придерживаемся традиций той земли, где мама прожила всю жизнь, а я выросла и родилась. Можно их понять.

– Я как раз хотел спросить, почему вы, переехав из Чечни в Ставрополь, не отказались от головного платка?

– Я родилась в Грозном. Когда мне было 10, 11, 12 лет, началась строжайшая исламизация, вводится шариат, девочки в школе сидят отдельно, мальчики отдельно. Женщину на улице без платка могут избить с криками: шлюха, проститутка, падшая женщина. Бросать в нее камнями. Мы, дети, все это видим, и мы тоже одеваем большой платок. Учитель в школе, у меня в дневниках это описано, бросил мой нательный крестик, он упал, в мусорное ведро. Я подумала тогда: исламизация кругом, орудуют банды, добивая последнее русскоязычное население, хочется быть сильным. И, зная, что у меня есть в роду мусульмане, потому что дома всегда были Тора, Библия и Коран, я думаю: "Надо молиться по Корану". Значит, я еще больше погружаюсь в эту систему. Прожив так почти 20 лет, воспитанная именно в этих традициях, я приезжаю в русский мир. Быстро измениться, быстро снять платок, надеть мини-юбку – это невозможно для меня. Для того чтобы хоть немножко сделать платок меньше, должно было пройти очень много времени. Я слышала от женщин местных и ругательства, и оскорбления, и просто советы: ты же молодая, ты же красивая, что же ты одеваешься как старая бабка. Постепенно начинаешь немножко приоткрывать волосы, но это не происходит вот так сразу – все, переоделся и пошел, как хамелеон изменил цвет.

– В Чечне у вас было множество проблем в связи с тем, что вас считали русской. В Ставрополе вас не принимали и угрожали вам за то, что вы чеченка. Кем вы себя на самом деле считаете – чеченкой, русской или кем-нибудь еще?

– Человеком. Это Довлатов еще сказал: русский, американец, еврей... Надо почаще спрашивать: а не говно ли я? Самое главное – человек ты или нет. Какая разница, какой ты национальности, какому богу ты молишься, в какой ты одежде, с кем ты живешь, что ты предпочитаешь в еде. Главное – не делай зла. Я всегда к этому стремилась. Меня в детстве обижали, оскорбляли, били окна, били двери, убивали наших соседей. Нам страшно угрожали, но боялись, что у матери был муж чеченец, причем такой с бородой, смуглый, двухметрового роста – мой отчим, и они боялись, что будет кровная месть. Вырезали наших соседей через несколько домов от нас, и остальные русские соседи трясутся и плачут, что в следующую ночь придут за ними... И всех нас еще бомбят самолеты российские в этот момент. Там, где меня звали по прозвищу Фатима – на базаре, где мои документы никого не интересовали, – было хорошее отношение. Но вот там, где было по документам, начинались уже фашистские, националистические заявления. Мы приезжаем через много лет в Ставрополь, и тут оказывается вдруг, что я чеченка. Я слышу: "Ты черная обезьяна". Это просто глупость человеческая, она не имеет ни границ, ни пределов. Я считаю, что я человек, наша планета – это наш дом, не важно даже, на какой стороне мы живем.

– Какое влияние на вас оказало то, что первые 20 с лишним лет вашей жизни вас везде считали чужой?

– Вы знаете, меня, наверное, первые лет 25 считали чужой, но потом в какой-то момент уже привыкли. Когда я в Москве работала, у меня много друзей появилось, потому что я нянчила детей, у меня было много детей, моих подопечных. Потом я работала учителем, тоже были хорошие очень ученики. Я уже платок давно сняла, конечно, на свидания научилась ходить. Потому что, когда я поначалу ходила на свидания, все, о чем я говорила, – это отрезанная голова или как мы соседей собирали в мешок, которых разорвало. Естественно, молодые люди убегали бегом. Не то что какие-то романтические отношения, они даже номер телефона меняли. Ощущение того, что я здесь в гостях, у меня до сих пор. Я одинока и каждую ситуацию проживаю, как будто это именно послание мне, что бы ни случилось – это случилось для меня, это экзамен, и я должна его сдать наилучшим образом. Я должна поступить справедливо, честно, я должна быть на высоте в своих поступках.

– А в Финляндии есть какой-то барьер между вами и местным населением?

– Финны очень закрытые, и они не подружатся с человеком, пока хорошо его не узнают. Неважно, эмигрант ты или финн, когда человек приходит в коллектив, в школу, на курсы, и там кругом только другие финны, ему приходится какое-то время чувствовать, что к нему настороженное отношение. Но потом, если от человека нет опасности, если они видят, что он делится чем-то вкусным, допустим, то они начинают его воспринимать как родного. Это финский характер. Я была в Болгарии, была в Польше, была в Румынии, там по-другому, тебя сразу могут принять в компанию, сразу могут рассказать всю свою жизнь. А скандинавы, и финны в том числе, менее открытые. Сейчас у нас очень много знакомых финнов, у меня, у мужа – это люди в основном поколения моей матери, у нас общий язык всегда находится.

– Выступающая против иммиграции партия "Настоящие финны" набрала много голосов на последних парламентских выборах. Бывало, чтобы люди говорили вам, мол, понаехали тут?

– Финны очень сдержанные. Как и радость, и дружбу им поначалу сложно показать, даже если они к человеку хорошо относятся, так же и если они относятся плохо, от них очень сложно увидеть какую-то реакцию. Даже если эмигрант ведет себя бессовестно – я встречала такие истории на курсах – например, сидит эмигрант, обкурившись травки, делает неприличные жесты руками, перед всей аудиторией кричит учительнице: я тебя поимею. Учительница может лишь смерить его холодным взглядом и дальше продолжать урок. Никаких реакций, как у русской женщины, украинской женщины, которая сразу возьмет что-нибудь в руки, не происходит. С финской сдержанностью действительно трудно совладать. Это помогает в какой-то момент, этот обкуренный молодой человек перестает все это кричать, потому что он видит, что реакции от учителя нет.

За то время, которое я прожила здесь, более пяти лет, я встретила очень много хамства и бесстыжего поведения от эмигрантов к финнам, процентов 95, и только процентов 5 – когда финны где-то как-то, может быть, холодно отнеслись к эмигрантам. Это мой личный подсчет. Кстати, эту партию в Финляндии очень мало кто сейчас поддерживает, здесь побеждают "зеленые". Финны опять принимают беженцев. Сегодня я читала в газете, у нас в Финляндии будут еще квоты открывать. Честно говоря, я от этого не в восторге, потому что я с беженцами очень часто сталкиваюсь. Среди них есть хорошие, честные, порядочные люди, как среди любого слоя населения, но в большей части это люди, которые с трудом интегрируются. У нас же теракт был в Турку – это крупный город. Я очень не хочу, чтобы такое происходило в Финляндии, Финляндия никак этого не заслужила. Я сравниваю с тем, как беженцев, вынужденных переселенцев, людей, которые в своей стране 10 лет жили в аду, принимали в России. Ночуй на скамейке, никто тебе ничем не обязан, нет медицинского полиса – сдохни, нет прописки, нет денег, не наворовал, чтобы купить дом, нет пенсии – сдохни, нет прописки – нет пособия, а пособие такое маленькое, что на два дня на хлеб. И приезжают люди сюда, в Финляндию – через пять минут крыша над головой в хорошем отеле, пособие с этого же дня, медицинское обслуживание полностью. Я пришла к врачу, когда мы только приехали, и сказала: вот у меня болит печень, я голодала в войну ребенком, у меня желудок не воспринимает пищу, мне плохо. Мне выписали лекарства на 350 евро в первый же день за счет Финляндии. Потом и на две тысячи, и на полторы тысячи. Да я от своей родной страны на один рубль не видела ничего. Дело не в деньгах, дело в отношении: женщина, допустим, беженка рожает ребенка и роды сложные, ей приходит чек из больницы – три тысячи евро. Финляндия тут же его оплачивает. Разве можно помыслить такое в России? Люди абсолютно брошены, люди унижены, оскорблены, их жизнь не стоит ни одной копейки. Собственно говоря, вот об этом "45-я параллель".

– В этом романе не только люди, униженные государством. Они постоянно унижают и оскорбляют друг друга. Даже большинство положительных персонажей ворует и удивляются, почему не воруете вы. Вы не сгустили краски?

– Нет, это обычные люди, россияне.

– Что же их сделало такими? Ведь, наверное, не только телевизор?

– Уровень жизни. Люди – не в Москве, не в Санкт-Петербурге, где как-то можно устроиться, Москва – это все-таки государство в государстве – а на периферии, в деревнях, в маленьких городках, даже в Ставрополе. Да, там есть районы, построенные с удобствами, но нет удобств в самом центре города. Вот мы приезжаем в село, а там тоже нет канализации, и люди бегают в лопухи. Пенсии и пособия только у тех, у кого есть прописка, у кого нет, они не положены, это должны быть бомжи, которые не должны беспокоить государство, а должны с маленькими детьми просто питаться на свалке, ловить бродячих собак. Такой уровень жизни, что самые лучшие люди, самые хорошие, читающие книги, доведены до такой озлобленности, до такого унижения государством, которое должно их защищать, охранять, давать им хорошие пособия, чтобы они думать не думали идти на помойку искать подгнившие продукты. Из какого-то магазина или с какой-то базы привезли подгнившую картошку, старики бегут скорее, может быть, что-то им достанется. Ведь у людей ничего нет. Мы с матерью на жалкие мизерные гроши от компенсации, которую мама получила, несколько месяцев снимали бывшую конюшню, которую в период сталинских инноваций переделали в домишко с бетонным полом. И мы, не разуваясь, пар шел изо рта, там жили зимой. Я не то что не сгущала краски в романе, у меня первоначально было на сто страниц больше, я просто пожалела читателей, потому что людям тяжело читать одно и то же, о том, как унижают и оскорбляют.

– Роман заканчивается тем, что вы в 2006-м переезжаете из Ставрополя в Москву. В Москве для вас что-то изменилось?

– Что я могу сказать? Опять-таки, финансовой помощи от правозащитных организаций или любой другой я не получала никогда. Что мне делать? Я много работаю, я няня, я встаю в 7 утра, у меня пятеро детей, двое взрослых, я прислужница в доме, я иду спать в два часа ночи, я не могу присесть, я не могу писать книгу, у меня нет своей комнаты, я забираюсь на шкаф, у меня там матрас, я сплю на шкафу в комнате с детьми. Я не говорю, что это плохо, люди живут в гораздо худших условиях. Но такого не было, чтобы кто-то дал мне комнату, кто-то дал мне возможность писать, кто-то пошел со мной в издательство и договорился. Причем семья, где я нянчила детей, была семьей правозащитников. Да, я там ела пару раз в день с детьми, и то я иногда собирала мелочь по карманам, чтобы что-то купить, потому что продукты были не всегда. Кто мне помог? Я зашла, блуждая по центру Москвы, в 2009 году в подвальчик, где было написано "Гражданское содействие". Я лично познакомилась со Светланой Ганнушкиной, и она, узнав, что я уже к тому времени ночевала в Битцевском парке на скамейке, ночевала в подъезде, распорядилась на две тысячи рублей выдать мне лекарства необходимые, что-то для живота, у меня сердце болело, уколы какие-то мне прописали. Она распорядилась выдать эти лекарства с боями, потому что ее сотрудники не очень-то хотели, меня увидев, это выдавать. И впоследствии она еще дважды, я очень ей благодарна, это святой человек, можно сказать, один-единственный в моей жизни, который мне помог бескорыстно, без того, что я ходила убирать ее квартиру – никогда этого не было. Она еще дважды, когда я лежала в больнице под капельницей, покупала мне лекарства. Я очень ей за это благодарна. Когда мы уезжали с мужем, она еще немного помогла, но чисто символически. А госпожа Солженицына в свое время одолжила мне денег. Нам в тот момент негде было жить – я тогда уже была замужем. Потом, когда я отдавала эти деньги – там было около 500 долларов, огромная сумма для меня, – она категорически отказалась их принимать. Сначала дала в долг, но потом сказала: это подарок. Это, наверное, все, что российская и мировая правозащита смогла сделать для меня и моей семьи. Я не говорю, что это мало или плохо, я говорю, что это факт.

– В вашем предыдущем произведении, повести "Ослиная порода", мать обращается с вами очень сурово, бьет, выкидывает все игрушки за мелкие проступки. Мы видим похожее отношение к детям у других персонажей ваших книг. Откуда, по-вашему, это берется?

– Я воспитывалась на Кавказе – это все-таки не вся Россия. Николя тоже выходец с Кавказа, из Дагестана.

– Захар не из Дагестана, но отношение родителей к нему тоже очень жесткое.

– Потому что отец военный и привык, чтобы подчинялись. Моя мама объясняла мне, что в Советском Союзе детей били ремнем, 90%, по ее мнению, – это то, что она видела. Она родилась в Ростове-на-Дону, в 16 лет приехала в Грозный. Она говорит: я не понимаю, на что ты обижаешься, я ведь тебя воспитывала так же строго, как и другие матери своих детей. И ведь она не обманывает. У нас был многонациональный двор: украинцы, цыгане, евреи, ингуши и несколько чеченских семей, детей за уши таскали, по губам били, ремнем били, розгой били. Соседских детей – 3 годика, 10 лет. Что-то возразил дедушке, матери грубо ответил, отец пьяный и ему что-то не понравилось... Отношение такое к детям практиковалось и, насколько я знаю, практикуется до сих пор на Кавказе. И даже когда наши беженцы с Кавказа – Дагестан, Чечня, Ингушетия – приезжают в Европу, в Норвегию, в Германию, в Австрию, в Финляндию, у них нередко возникают конфликты с социальной службой, и у них забирают детей, потому что детей сильно бьют. Я думаю, что когда человеку очень долго делают больно, когда человек испытывает на себе давление, унижение, оскорбление, в какой-то момент они не могут сдержаться, они встраиваются в эту систему и продолжают это же делать. Это как дедовщина. Солдаты сначала пришли, их унижают, бьют, оскорбляют – им же это не нравится. А потом, когда они сами становятся на это место, им нравится бить и унижать. Эта система запущена очень давно, и она не сбавляет обороты.

– Вы в Москве работали няней. Отношение к детям в семьях, где вы работали няней, сильно отличалось от того, что вы видели на Кавказе?

– Да, сильно. Москва далеко не Европа, но там уже не Кавказ. Ставрополь находится на границе, там с древности жили казаки, они всегда были очень воинственными людьми, они охраняли южные границы империи. Поэтому в семьях очень много военных, так сложилось исторически. С детей строго спрашивали и били нагайкой, казаку же положено. А в Москве разное отношение, но чтобы били детей... В одной семье били иногда, а иногда дети били родителей, такая шебутная была семья. Но в основном там, где я работала няней, а я работала в нескольких семьях, а потом была учителем и у меня, соответственно, были ученики, детей не били, с ними разговаривали, с ними проводили беседы, в основном дружили. И для меня это было новым, для меня было открытием, что ребенок – это не солдат, что ребенок – это не раб, как мы привыкли на Кавказе, что с ребенком говорят как с другом, как с партнером. Я для себя открыла это, уже когда мне было за 20 лет. Я увидела, что можно и так. Я сама к детям всегда очень хорошо относилась, но я была как белая ворона там у нас. А здесь я увидела другое отношение мамы к ребенку, отца. Меня это приятно удивило.

– В интервью по поводу "Ослиной породы" вы говорили, что жесткое воспитание помогло вам в жизни, сделало вас более стойкой. Если бы ваша мать к вам относилась иначе, вы думаете, что, возможно не смогли бы все это пережить, сломались бы?

– Я считаю, что все-таки у нас на Кавказе нужен сильный характер. У нас не проживешь, если будешь слишком добрым, не получится, не выживешь, просто уничтожат. Ты должен быть сильным, ты должен быть стойким, ты должен обиды и горе переносить как солдат, а для этого тебя должны воспитать солдатом.

– Вы поддерживали отношения с какими-то из персонажей вашей книги после того, как вы уехали из Ставрополя? Вы знаете, как сложилась их жизнь?

– Знаю. У очень многих трагически, особенно в мамином селе, где она проживает.

– А у двух персонажей-гомосексуалов?

– Вы знаете, я эту историю дальше рассказывать не буду, я в этом романе написала все. Мы дальше общаемся, мы продолжаем знакомство свое с тех времен, потому что мы очень подружились. Но поскольку разрешения о рассказе дальнейшей ситуации я не получала, то я их историю просто оставлю, как она была записана в дневниках.

– По крайней мере, из того, что вы сейчас сказали, понятно, что они живы.

– Конечно, они живы. Но из тех, кто жил в селе по соседству с моей мамой, кто-то повесился, кого-то нашли убитым. Дети, конечно, подросли, кто-то пошел учиться. Старики-пенсионеры и просто бомжи, которые голодают и которые не видят никакой поддержки, спились, они ловят собак. Это страшно. До сих пор даже это не изменилось совершенно.

– Вы верите в то, что когда-нибудь Россия все-таки станет свободной и процветающей демократической страной?

– Не сильно. Там к власти должны прийти такие люди, как я. А такие люди, как я, никогда не приходят к власти, потому что мы книжные люди, мы не лезем в политику, нам это совершенно неинтересно. Может быть, по сравнению с тем, что было, станет немного полегче, в какой-то момент будет оттепель и даже книги мои разрешат, буду я давать интервью какой-то местной газете, где главный редактор не будет трястись. Но это будет опять-таки временно. Был СССР, потом он развалился, как раз когда я, очень маленькая, пошла в первый класс или во второй. Потом Солженицын вернулся в Россию, ему даже на какое-то время дали вести программу на телевидении. И вот он опять правду начал говорить на всю страну. Эту программу примерно через год закрыли, больше на телевидение на пускали. Невезучая страна, и людей очень жалко. Из-за положения униженных и оскорбленных еще со времен Достоевского они и оказались на такой низкой моральной планке. Не украдешь – не поешь, не предашь – тебя подставят, сунешься куда-то со своей правдой – дети пострадают, родные пострадают, дом сгорит. Люди в таких рамках давно, вряд ли что-то изменится резко к лучшему. Мне от души хотелось бы, чтобы изменилось, но это было бы чудо, как второй приход Иисуса Христа. Я не знаю, что может изменить эту страну, но мне бы этого хотелось. Но там есть пытливые умы, для них я и пишу. Пусть это какие-то 1–2%, для людей думающих, созидающих хотя бы в своем собственном доме, хотя бы в своем собственном мире, не в этом обществе. Я буду работать, и мои главные читатели, конечно, в России, поэтому мне так обидно, что у меня нет там издателя.

– Вы говорили, что после публикации "Дневника" получали много угроз, на вас даже нападали. Вы не боитесь второй волны угроз после публикации этой книги?

– Мне уже сказали мои знакомые чеченцы, что ладно, ты встретила таких людей нетрадиционной ориентации, ты встретила мужчин, которые любят друг друга, но ты могла сказать об этом вскользь. Зачем ты рассказала их любовную историю? Зачем ты посвятила этому большую часть романа? Ведь тебя могут перестать уважать земляки. У нас же это категорически запрещено, это же сатанинское извращение, эти люди же хуже безумных животных воспринимаются на Кавказе. Я сказала: я должна быть выше этих шаблонов, потому что писатель – как врач, как лекарь человеческих душ. Он должен быть откровенен, честен и да, он должен быть в опасности, если он говорит правду.

– Мы говорили с вами два года назад. Как за эти два года развивалась ваша жизнь, что происходило важного?

– Важное – это книги, что книги я написала, что книги были изданы – это самое важное. Кроме книг я получила финское гражданство в этом году. Сейчас сто лет независимости Финляндии. Я настолько горда, что мне дали финское гражданство, моему мужу дали финское гражданство. Мое чувство, что я здесь дома, только окрепло, теперь я точно дома. Я и раньше была дома, но сейчас это еще и бумагами подтверждено. Паспорт невероятно красивый. Когда его открываешь, на каждой странице фотографии, зимние пейзажи, разные звери, птицы, то есть он сам по себе как произведение искусства. Финский паспорт считается красивейшим паспортом в мире.

– Вы гордитесь тем, что вы гражданка Финляндии?

– Да, я очень горжусь тем, что я гражданка Финляндии. Я гражданка России, потому что я не могу отказаться по почте от российского гражданства, нужно являться лично. Я не явлюсь, но, наверное, и не буду отказываться, потому что, может быть, мне понадобится, мало ли, в суд подать на Россию. Я подавала в суд по поводу обстрела грозненского рынка, но иск они затеряли. Они полгода его теряли в Тверском суде города Москвы. Он у них падал за стол, за шкаф. Адвокат потом его искал с судебным исполнителем. Так они дело и заморозили, в итоге мы не смогли подать в Европейский суд. Я махнула на это рукой, потому что адвокат признался, что дело не выиграть, ничего мы не сможем сделать. Может быть, в будущем что-то изменится, видно будет.

Да, Финляндия – это наш дом. Единственное, что проблема с беженцами становится все актуальней, к огромному сожалению. Они живут кластерами, в сообщества сбиваются, совершенно не интегрируются. Очень многие категорически не хотят учить язык той страны, где живут. К этому добавляется агрессивное навязывание своих правил. Например, европеец может идти по улице с собакой, а ему навстречу идут закутанные граждане Судана в своих национальных одеждах, живут там 10 лет, никто не работает, все время на пособиях, куча детей, детям тоже пособия, и они начинают кричать: "Убить, убить собаку! Собака грязное животное, грязный чертик". При этом они путаются: что-то кричат на своем языке, что-то на финском, чтобы человек понял. Они на курсах несколько слов выучили когда-то, но, судя по всему, давно там не были. Человек им не отвечает, он воспитан по-фински, очень сдержанно. Он придерживает собаку, собака лезет ластиться, там уже ногой и рукой приготовились неласково дать по голове этой собаке. Человек проходит бочком, улыбается их деткам, которые выглядывают из многочисленных колясок. Это неправильно. Нужно с этим что-то делать. Нужна более глубокая интеграция.

– Почему они не хотят интегрироваться, почему не хотят учить язык?

– Я, к сожалению, их родного языка не знаю, и с этими людьми поговорить не смогла, хотя такие ситуации именно с собаками были при мне, наверное, раз 10-11 в парке. Но я поговорила с другими людьми, которые сами вызвались на беседу. Это были люди с Кавказа. У них был такой ответ, что все принадлежит нам, наша религия самая правильная. Я, кстати, представитель этой религии, но я не считаю их слова правильными совершенно. "Наша религия самая правильная, все остальные будут нам подчиняться. То, что нас сейчас меньше, – это временно, у нас много детей, когда нас станет больше, мы просто заставим уважать свои традиции, это общество сильно изменится". Это внутренний постепенный мирный захват территории. Я когда была няней, у меня девочка читала "Мечеть Парижской богоматери". Я когда у нее в руках увидела эту книгу, открыла, начала читать, я пришла в ужас. Я ей сказала, девочке было 14 лет: "Что же ты читаешь?! Зачем ты читаешь такое, это же раздор между людьми. Как ты можешь?" Девочка потом по моему совету от этой книги избавилась. Вот прошло много лет, я оказываюсь в Европе. Конечно, в книге все утрировано, но я вижу нехорошую тенденцию, я вижу воинствующий, наглый характер завоевания изнутри, когда человек навязывает свое представление о жизни. Европейцы этого не делают, им действительно все равно, как мы ходим, на каком языке мы говорим дома, держим мы собаку, кошку или попугая. А в тех сообществах людям не все равно, все строго контролируется. Есть духовные наставники, и все чужеродное воспринимается так: "Уничтожить". А если силы не равны, то уничтожить через какое-то время, когда силы будут равны. Я надеюсь, что все-таки дети в таких семьях в европейских школах будут более интегрированы, и этот план людей радикально настроенных не сработает. Но пока, чем это закончится, неизвестно.

– А знаете ли вы каких-то людей, которые все-таки интегрировались из этих сообществ, или таких нет совсем?

– Есть. Есть чеченец знакомый, который приехал в Финляндию, взрослый мужчина. Когда он приехал, он знал русский и чеченский язык, а сейчас знает, русский, чеченский, финский, шведский и английский. Помогает с переводами, закончил институт, поднял детей на ноги. Он от этих сообществ держится подальше, от своих родных земляков. Говорит: "Нет-нет, мы к финнам". Знаю другого чеченца, он тоже закончил институт. Знаю ингушку, она тоже учит язык, прекрасно говорит, получила гражданство. Но эти люди – это единицы. Я тоже не держусь рядом с этими сообществами, держусь ближе к тем, кто образован, кто интегрирован. Некоторые семьи знаю – русских, чеченцев, ингуши, дагестанцев несколько семей. Но это несколько семей к сотням людей не только с Кавказа, а просто разных беженцев: из Сирии, Ирака, из Африки, которые принципиально не хотят интегрироваться. Кстати, знаю хорошую африканскую семью, которая первый раз увидела лампочку, первый раз увидела, что воду не надо из реки носить. Они жили в домике из навоза, а сверху соломенная крыша. И у них все время обезьяны проедали эту крышу, они этих обезьян гоняли. Когда они увидели, что дома бывают из камня, у них был шок. За 6 лет они выучили финский язык. Все, кроме старенькой мамы-африканки, которая моя подруга как раз, ее детям 30–40 лет, у нее много детей. Это люди, которые никогда не ходили в школу. Они говорят: мы хотим жить на благо новой родины, мы хотим воспитывать детей. Кто-то учится на воспитателя. Мы хотим быть помощниками врача, может быть когда-нибудь доучимся через 10 лет и на врача. Мы любим Финляндию, мы хотим помогать, мы хотим работать. Я знаю такую семью. И, конечно, знаю с десяток семей по лагерю беженцев, которые палец о палец не ударят, ни язык им не нужен, ничего не нужно, только пособия. Но на их фоне есть и такая семья.

– Вы говорили, что российский паспорт вы оставляете, потому что, возможно, удастся подать на Россию в суд. Вы можете представить ситуацию, когда вы решите вернуться в Россию жить?

– Нет, упаси Господи, ни за что. Сохрани меня Всевышний. Еле выбралась из ада. Я финнам объясняю: вот там у нас на восточной границе, где Россия находится, там врата ада. Они смеются. Но это в шутку, конечно. Просто моя жизнь, описанная в моих дневниках, последующих произведениях, как раз доказывает, что человек, у которого другая душа, который не хочет воровать, который не хочет убивать, который не хочет заниматься грязными делами, ему там практически не выжить. Меня чудо спасало, просто Бог миловал. Людям там трудно таким, как я, очень трудно. В основном выживают приспособленцы. Сейчас одна власть, они приспособились, потом будет другая, они будут эту ругать, к той приспособятся. Очень мало людей, которые могут позволить себе быть честными. А кто-то уже даже забыл, что это такое. Жить, конечно, нет, а вот поехать когда-нибудь в старости... Может быть, мне будет 80, доживу. Не верится, но может быть. Никогда не говори "никогда". Но мне даже представить такое страшно. Не знаю, что там будет в том будущем, будет ли оно вообще, но я пока не вижу такой возможности. За все время, что я жила в Европе, я границу с Россией не пересекала. Да, я ее гражданка, но я не пересекала границу с Россией.

Остап Кармоди

Впервые эта статья была опубликована на сайте Радио Свобода 10 октября 2017 года.