Журналистка Виктория Ивлева в разгар войны России против Украины поехала в Киев, чтобы попытаться хоть чем-то помочь украинцам и своими глазами увидеть последствия российской агрессии. Ее историю рассказывает Радио Свобода.
Стремление Владимира Путина огнем и мечом воссоздать хотя бы часть "отобранного" у него "коварным Западом" Советского Союза вылилась в один из самых ужасных военных конфликтов в Европе со времен Второй мировой войны. Когда СССР распадался, Виктория Ивлева объездила с фотоаппаратом многие советские республики, наблюдая за процессом распада советской империи. Не раз бывала она и в Украине, в том числе на Чернобыльской АЭС, которая сейчас захвачена российскими войсками. Ивлева стала первым и последним журналистом, которому удалось попасть в реакторный зал станции после чернобыльской катастрофы. За репортаж из ЧАЭС Виктория Ивлева получила в 1991 году награду World Press Photo Golden Eye.
"Самое страшное – то, что было после"
Во время горячей фазы войны в Донбассе в 2014 году Ивлева отправилась на занятые пророссийскими сепаратистами территории, чтобы помочь волонтерам вывезти оттуда детей – но не в Россию, как это делали дружные с Кремлем благотворители (из-за этого их обвиняли в фактическом похищении украинских детей), а в Харьков. Это уже не понравилось властям самопровозглашенной "Луганской народной республики", которые сорвали гуманитарную операцию. "Вы вывезете всех многодетных семей, а как мы будем получать гуманитарную помощь от России?" – говорили тогда луганские чиновники, быстро присягнувшие на верность российскому государству.
В начале марта, когда жители Киева штурмовали поезда, чтобы эвакуироваться на запад страны от российских бомбежек и обстрелов, Виктория Ивлева снова приехала в Украину. Сейчас ей приходится смотреть на мир из окна, которое крест-накрест заклеено малярным скотчем, чтобы уцелеть при возможном взрыве. Она говорит, что война коренным образом изменила отношение украинцев к россиянам – даже к тем, которые все последние годы поддерживали эту страну в ее борьбе с Россией. В разговоре с Радио Свобода Ивлева рассказала о том, как живет и выживает Киев в эти дни, когда российские войска стоят в нескольких километрах от города, и о важности искреннего покаяния россиян за содеянное в Украине.
"Моя душа рвалась сюда"
– Как вам пришла в голову идея поехать в Киев в разгар войны, когда все, наоборот, стараются выбраться из этого города?
– Я хотела быть вместе с Украиной, со страной, которой моя страна принесла неисчислимые страдания, быть хоть как-то полезной и, может быть, хоть как-то, на тысячную долю процента искупить свою личную вину за все, что произошло. С момента объявления войны мне стало понятно, что нужно что-то сделать. Моя душа рвалась сюда. Мой младший сын собрал какие-то деньги на гуманитарную помощь, и мы немножко тут помогаем разным людям, надеюсь, мы и продолжим это делать. Хотя мне крайне стыдно… вообще, вы знаете, мне крайне стыдно здесь заниматься этим, потому что у меня глубокое, бесконечное, непередаваемое чувство вины. Я не плачу, но все равно: я иду по абсолютно пустому городу и понимаю, что я в этом виновата. Я читаю посты в соцсетях, разговариваю с девочкой, которая две недели просидела в Буче в подвале, а потом шла через русские кордоны, когда их выпускали, и я понимаю, что это я виновата, вместо нее я должна была идти по этим кордонам и испытать все это на себе. Я провожаю друга, который увозит семью на западную Украину, я понимаю, что мы увидимся не скоро, и я понимаю, что это моя вина. Неработающая аптека – это моя вина. Солдаты на улицах в мирнейшем Киеве – моя вина. Закрытый Софийский собор – моя вина. Отовсюду на меня это давит: это ты виновата, это ты виновата… И я знаю, что в моей стране многие люди говорят: "Ну, а я-то в чем виноват? Ты же знаешь, что я против войны с Украиной, я хороший, я такой-сякой". Но раз так получилось, значит, мы виноваты. Во мне очень сильно это чувство, и моей личной, и коллективной вины.
– Тяжело ли было приехать в Киев, как вы добирались, где вы поселились?
– Я живу в квартире у своих знакомых. Это мои заочные знакомые, которые просто предложили мне ключи, это было очень любезно с их стороны. Они знают меня по каким-то моим действиям, акциям. Это квартира в центре Киева, и все здесь нормально и хорошо: вода течет, батареи топятся, газ есть, электричество есть. В Киев я добиралась через Стамбул и Будапешт.
– На одной из ваших фотографий – малярный скотч, наклеенный на стекло, чтобы его не выбило взрывной волной. Сразу вспоминаются фотографии времен Великой Отечественной.
– Естественно, у меня тут постоянные ассоциации с предыдущей войной. И люди тут постоянно об этом вспоминают, в том числе пожилые, которые родились в ту войну и теперь вынуждены заканчивать жизнь снова в войне. Противотанковые ежи, обстрелы. И, самое главное, тот кошмар, который происходит в украинских городах: убийства мирных жителей, ну, что все это напоминает? Акции карателей.
– Вам самой часто приходится бегать в бомбоубежище?
– Нет, центр Киева пока никак не задет, мы только слышим баханье вдалеке. Я достаточно крепко сплю, поэтому меня это не очень задевает. Когда я вчера ездила к подруге, которая работает на другом конце Киева, в больнице, я узнала, что в дом на Оболони попал снаряд. В любом случае здесь живешь в ожидании и в окружении войны. Приходят военные сводки, ты читаешь то там, то сям, разговариваешь то с одним другом, то с другим, один пошел в территориальную оборону, другой пошел в солдаты, третий живет в больнице, потому что там мало врачей. Вся страна перешла, если говорить кондовым советским языком, на военные рельсы. Мы заставили Украину перейти на военные рельсы.
– Как сейчас выглядит обычный день киевлянина? Вы говорите, что ездили на другой конец города - а как туда можно доехать? Работают ли магазины, есть ли в магазинах еда?
– Магазины работают, в основном большие гастрономы, которые есть во всех районах. Еда там есть. Не всегда знаешь, что там будет, но что-то обязательно будет. Может не быть молочных продуктов, но есть курица, может не быть курицы, но будут овощи, то есть без покупок из магазина ты не уходишь. Добираются люди или пешком, или на метро – некоторые станции по-прежнему работают. Метро работает "кусками", потому что на некоторых станциях люди просто живут: кто-то спускается на ночь, кто-то живет постоянно, почти не выходит. Можно вызвать такси и доехать туда, куда тебе нужно. По дороге, естественно, такси будет несколько раз остановлено, потому что везде посты, проверяют людей, очень внимательно смотрят документы.
"Мне здесь не очень рады"
– Что говорят на блокпостах, когда видят ваш российский паспорт?
– Это не препятствует передвижению. Я же здесь не лазутчик, я же не переползла на чужую территорию, я здесь нахожусь официально, у меня печать в паспорте. Просто более долгая проверка. Но должна сказать, что эта проверка всегда идет исключительно вежливо, разговаривают со мной абсолютно на равных, не так, как у нас на постах. Никто вам здесь не скажет: "А, у вас паспорт фальшивый" – как мне один оперативник однажды сказал в России, чем вверг меня в полный ступор. Здесь этого совершенно нет. Я не обольщаюсь по поводу работы спецслужб, у них есть одинаково неприятные качества в любой стране, для меня во всяком случае не очень приемлемые, но то, что в Украине спецслужбы работают вежливо, во всяком случае с обычными гражданами, это я могу засвидетельствовать сама – у тебя нет страха, нет ощущения, что тебя втягивают в какую-то провокацию. Как-то все по-человечески.
– Изменилось ли как-то отношение обычных людей к России и россиянам?
– Ко мне лично мои личные знакомые относятся по-прежнему хорошо. Но я думаю, что основное чувство – ярость и презрение. Это то, что я вынесла из разговоров со своими знакомыми. У меня есть ощущение, что мне не очень здесь рады. Относятся хорошо, но не очень рады. Такое ощущение у меня первый раз. Как бы относились в 1943 году к немцам-антифашистам в блокадном Ленинграде? Все равно ведь не очень хорошо, наверное. Вот так и ко мне. Это не значит, что мне кто-то плюнет в лицо, если услышит мой акцент. Я говорю немножко по-украински, русский акцент все равно слышен, но мне никто ничего не говорит.
– Есть ли у людей вокруг вас и у вас самой чувство страха – что вы проснетесь однажды утром и увидите на улицах патрули Росгвардии, столь привычные вашему глазу?
– Нет, такого чувства здесь нет ни у кого. Я думаю, что здесь все будут бороться до последней бабушки и до последнего младенца. Это просто невозможно, потому что вся страна стала одним большим Майданом, Путин окончательно объединил Украину.
– У вас есть знакомые в Украине и в Киеве, которые уже непосредственно пострадали от этой войны, погибли, были ранены, пропали без вести?
– Есть люди в Мариуполе. Есть погибшая дочка моего знакомого пастора в Мариуполе, есть несколько раненых. Да, есть.
"Санкции – не источник для покаяния"
– Вы тоже не верили до последнего момента, что будет большая война?
– Я не то что не верила… Я понимала, что Владимиру Владимировичу больше некуда идти, как в сторону войны, потому что в другую сторону он идти не может и не умеет, и это штопор, но, конечно, я не могла сказать, что это начнется сегодня или завтра. Внутренне я была готова, но когда я об этом узнала, у меня все равно было полное оцепенение. Я думала: Господи, спаси и сбереги Украину. Мне было жалко и Россию, потому что я понимала, что для России это шаг к гибели. Может быть, хорошо, что та Россия, во что она превратилась сейчас, погибнет, и возникнет что-то другое, более человекообразное.
– Вы выезжали в какие-то точки близко к передовой, на север от Киева, или куда-то, где были ракетные удары?
– Нет, пока я нигде не была. Передовая здесь рядом, потому что поселок Буча – это 10 километров от Киева, то есть просто отъехать немного от Киева – и вот тебе на. Но везде стоят посты, везде все проверяют, и туда не доехать, во всяком случае мне в моем статусе. Честно говоря, мне довольно сложно здесь работать, потому что у меня нет аккредитации, и я же все-таки не звезда какая-то, чтобы меня все узнавали, но хотя бы немножко я хожу и смотрю. Здесь люди относятся настороженно к каким-то съемкам на улице, может подойти патрульная полиция, проверить документы. И я их абсолютно в этом поддерживаю. Пока я на большую съемку не отваживаюсь. Будет аккредитация – будет легче. А может быть, и не будет, потому что с какой стати гражданину России должны давать аккредитацию?
– Какое настроение у людей? Нет ли обреченности, когда каждое утро начинается с нового обстрела жилых районов?
– Какая обреченность, о чем вы говорите. Люди не видят ничего другого, кроме победы. У них даже тени сомнения нет, кто победит. Большой, сильный враг, черная сила нападает, но все уверены в своей победе. Мне кажется, что в этом страна дышит едино. Я понимаю, что здесь есть и предатели, они есть везде, но общее ощущение – это ощущение подъема, как во время Майдана, когда каждый делает то, что от него потребно, и еще чуть-чуть сверх этого. Такая очень хорошая, здоровая анархия. На улицах очень пусто, очереди где-то стоят, особенно в аптеки, люди мало друг с другом разговаривают, но если разговаривают, то разговаривают любезно. Кто-то гуляет с собакой, которую нельзя не вывести, какая-то мелкая жизнь продолжается, простая, бытовая, и это хорошо.
– Сможет ли Россия как-то искупить вину, о которой вы говорили?
– Может быть, когда кто-нибудь, как Вилли Брандт, встанет на колени. И то не скоро. Пока, по-моему, никто и не собирается этим делом заниматься, пока никто в эту сторону не думает, я имею в виду российское государство. Какие-то движения, если они и начались, то исключительно из-за санкций, потому что сильно прижало, а не потому, что чувствуют себя неправыми или виноватыми. Экономика, а не совесть заставляет людей предпринимать какие-то шаги. Это лучше, чем ничего, но это не источник для покаяния. Понимание, что против тебя приняли санкции и ты должен что-то делать, чтобы эти санкции не были таким удушающими, источником для покаяния за содеянное быть не может.
