Причина распространенности и особенности суфийской поэзии в Америке, восприятие поэтики суфизма в настоящее время и стихи шейхов Чечни и Дагестана. Эти и другие вопросы ведущий подкаста "Хроника Кавказа" Майрбек Вачагаев обсуждает с поэтом и переводчиком Муртазали Дугричиловым.
Муртазали Дугричилов пишет на аварском, русском и английском языках. В 2017 году вышло его первое, наиболее полное издание избранных четверостиший –рубаи – выдающегося мусульманского поэта Мавланы Джалаладдина Руми, одного из самых выдающихся суфийских поэтов и значимых фигур не только мусульманской, но и мировой литературы.
– Уважаемый Муртазали, как, по вашему мнению, стоит воспринимать суфийскую поэтику?
– Суфийская поэтика, если говорить в обычном понимании этого слова, – это, в первую очередь эзотерика, предполагающая наличие скрытого смысла – "маъна". Чтобы понять это, надо быть осведомленным во многих вопросах, касающихся религии ислам, надо знать Коран, хадисы и сунну Пророка, знать какие-то исторические моменты, надо быть знакомым с мифологией, то есть иметь представление обо всем, что присутствует в обсуждаемых нами произведениях. Но все это закодировано. Почему так делали суфийские авторы? Наверное, потому, что такой стиль вообще присущ Востоку. И это свойственно не только суфийским поэтам, но и обычным людям. Они любят иносказания. Вот эта манера общения и слышна в произведениях суфийских авторов.
– Вопрос нашего слушателя о понимании вами текстов, написанных на языках народов Северного Кавказа на основе латиницы и аджама (письменность неарабских народов на основе арабского алфавита). Как вы лично освоили их?
– Арабский алфавит я выучил сам, чтобы читать Коран, а как звучат аварские или кумыкские графемы, созданные на его основе, не трудно догадаться, зная язык – это два моих родных языка.
Алфавит, основанный на латинице, я восстановил для себя по учебникам родного языка и книгам, изданным в 1930-х годах, когда обучение родному языку в школах Дагестана и других республик Северного Кавказа велось на его основе.
Человек, знакомый с арабским алфавитом, может без труда догадаться, какое это слово, даже если он не учил аджам. Свои аварские переводы я пишу иногда на латинице. Так было, когда мы с уважаемым доктором Невитом Огузом Эргином работали в турецком городе Конья над его проектом "Рубаи Руми на языках народов мира". Я там читал свои переводы на аварском. В Америке потом вышла книга, в которую вошли и мои переводы. Я их написал на латинице, поскольку в Турции проживает много аварцев – потомков первых мухаджиров (переселенцев. — Прим.), помнящих свой язык, но не владеющих кириллицей.
Когда спрашивают, какой алфавит легче, я бы назвал латиницу, потому что она более удобочитаема, зато аджам звучит точнее ввиду того, что арабская фонетика во многом схожа с фонетикой чеченского, даргинского и многих других языков народов Северного Кавказа. Что касается кирилицы – это самый неудобный алфавит. Двух-, трех-, а порой и четырехчастные графемы, созданные на его основе, очень громоздки и неудобны не только для чтения, но и для написания. Полагаю, что многие, особенно представители молодого поколения, предпочли бы латиницу.
– С чем это связано?
– Наверное, с тем, что не все знакомы с арабским алфавитом, и неискушенному человеку труднее читать, а латинский алфавит наверняка знают все.
– Как вы получаете доступ к текстам суфийских поэтов и исламских деятелей, которые были связаны с суфизмом? Были ли у вас какие-то трудности с этим?
– Трудность – если, конечно, это можно назвать трудностью – была такая: когда министерство культуры Турции одобрило мой проект перевода рубаи Руми на русский, я вдруг узнал, что необходимо разрешение некоего человека и издательства, обладающего авторским правом на турецкие переводы Шефика Джана. Это мне показалось довольно странным, потому что сам Руми, живший в XIII веке, не претендовал на такое право.
Я не знаю, есть ли у Руми потомки, обладающие авторским правом на его произведения. С одним из них – Фаруком Челеби я встречался в Конье во время работы над упомянутым мною проектом доктора Невита Эргина. Во всяком случае, разговоров об авторских правах не было. Он мне и помог тогда, открыл доступ к фотопленкам с текстами Джалаладдина Руми и на языке оригинала, и в переводе на турецкий Абдулбаки Голпинарлы, который хранится в музее Руми.
И вот с помощью Невита Эргина и моих коллег из Таджикской службы Радио Свобода, с которыми я при необходимости консультировался, я начал работу над своими переводами.
Кроме того, я нахожусь в постоянном контакте с шейхом тариката (школа суфизма. – Прим.) Мевлеви, профессором психологии Ибрагимом Гамардом, живущим в Калифорнии. Консультируюсь с ним, он предоставил мне право пользоваться его текстами.
– Как устроен сам процесс перевода?
– Есть два типа перевода: академический, строгий перевод, где исследователь должен ни на йоту не отступаться от оригинала, что и делает упомянутый мною шейх Ибрагим Гамард. Он издал полное собрание рубаи Джалаладдина Руми на английском – это 1842 четверостишия.
И есть перевод художественный, где нужно придерживаться строгих законов поэтики, потому что это литературный перевод. Иногда в пользу красоты звучания такой метод позволяет некоторые отступления, потому что нужно подбирать рифмы, выстраивать ритм, соблюдать размер. И очень трудно совмещать два этих требования. Правда, кому-то это удавалось, как например, востоковеду, профессору Артуру Арберри. Он совместил и академическую точность, и поэтическую красоту звучания. Его переводы – настоящие шедевры.
– Получается, что переводчик может или улучшить, или ухудшить оригинал? Не вводит ли это читателя в заблуждение относительно оригинала?
– Ухудшить, конечно, может. Безусловно. А улучшить – вряд ли, потому что он должен быть талантливее автора. А когда мы говорим об отступлениях, мы не имеем в виду искажение того самого тайного смысла. Главная задача – сохранить и передать этот скрытый смысл. Метафоры – им можно, а зачастую и нужно найти эквиваленты в языке, на который произведение переводится. Потому что порой одна и та же метафора содержит абсолютно противоположный смысл. К примеру, когда мы говорим на русском фразу "человек с большим сердцем", мы подразумеваем человека доброго, а если мы это произнесем на аварском или кумыкском, это будет означать, что перед нами человек горделивый, заносчивый, надменный. То есть мы должны найти другую идиому, соответствующую данному смыслу.
– Многое зависит от того, насколько переводчик владеет языком оригинала, верно?
– Безусловно. Даже если специалист не владеет языком оригинала, он должен обратиться к академическим переводам, тогда ему будет нетрудно догадаться по контексту. Другой вариант – обратиться за помощью к носителю языка, как я иногда и поступаю.
Или такой пример: многие рубаи Руми звучат сумбурно, смысл их непонятен. Шейх Ибрагим Гамард так и указывает в своих комментариях. Известно, что сам Руми не записывал свои рубаи – он часто экспромтом отвечал людям в поэтической форме, а его ученики записывали за ним. Мы не знаем, какие вопросы были заданы людьми, поэтому то или иное четверостишие и звучит как загадка. И тут переводчики могут дать волю своей фантазии, по-своему разгадывая ответ. Понятно, что все они очень далеко отойдут от академического перевода.
– Следующий вопрос нашего слушателя: не могли бы вы назвать самый старый труд суфийской поэтики?
– Это трактат Мансура Халладжа "Китаб Аль-Тавассин", который считается самым старым суфийским произведением. Этот труд был найден, переведен и опубликован французским ориенталистом Луи Массиньоном в 1913 году в Париже. Мансур Халладж родился в 852 году и был казнен в 922 году нашей эры.
Я нашел в сети переводы более раннего автора – это Рабийа Басри. Если верить этой небольшой электронной публикации, она родилась в 711 году в Ираке и умерла в 802. Но я не обнаружил в книге ни выходных данных, ни имени переводчика на английский, поэтому отношусь к этим сведениям настороженно.
– О чем писал Мансур Халладж?
– Он был теологом и писал стихи. Я сейчас перевожу его рубаи. Вот одно из них:
Ты властно сердцем завладел моим, я с той
Поры брожу по всем долинам сам не свой.
Мне чужды все, я не дождусь, когда умру,
Не продлевай мое блуждание в миру.
Спрашивается, а не противоречит ли Корану такая практика? Читаем Суру 26 "Поэты". Аяты 221-226:
"Не сообщить ли Мне вам, на кого нисходят сатаны?
Нисходят они на всякого лжеца, грешника.
Они извергают подслушанное, но большинство их лжецы.
И поэты за ними следуют заблудшие.
Разве ты не видишь, что они по всем долинам бродят
и что они говорят то, чего не делают…"
Во-первых, суфийские авторы могут сослаться на 108-ю Суру Корана, в которой говорится: "Если бы море стало чернилами для слов моего Господа, то море иссякло бы до того, как иссякли бы Слова моего Господа, даже если бы Мы принесли в помощь ему такое же море". Согласно исламу, ниспосланный Коран – это лишь часть Безграничной Высшей Истины, из которой черпают все новые и новые откровения духовные подвижники, поэты и ученые, чьи открытия – это постижение сотворенного Господом мира. Таким образом, эти строки Мансура Халладжа звучат, как оправдание перед Всевышним, к которому он не может обращаться иначе, чем высоким слогом.
В свою очередь Джалаладдин Руми так отмежевался от поэтов, которые критикуются в Коране:
Я не поэт, и этим ремеслом
Я не кормлюсь за праздничным столом;
Бог даровал мне лишь пустую чашу,
Плеснет Любви – напьюсь одним глотком.
– Как много суфийской литературы в мире, часто ли переводят ее и есть ли на нее спрос?
– Такой литературы море, безбрежный океан. Ее переводили и в советское время. Произведения Рудаки, Хафиза, Аль-Маари, Джами, Саади, Низами, Ибн-Араби и многих других классиков известны широкому читателю. Но они ближе к поэзии в общепринятом понимании этого слова. В них нет тайного смысла, о котором я говорил, нет эзотерики, поэтому они и были допущены к изданию советской цензурой. Произведения мистического содержания к печати не допускались. Что касается Соединенных Штатов, где я сейчас нахожусь, то, как ни парадоксально – Руми здесь один из самых читаемых авторов, тогда как в странах Ближнего Востока его не издают большими тиражами. Об этом мне подробно рассказывал шейх Ибрагим Гамард в своем интервью.
– А с чем связано, что в Америке так интересуются Руми?
– Интересуются не только Руми, интересуются суфизмом и восточной литературой. Вспомните, какой ажиотаж произвели первые переводы рубаи Омара Хайяма, выполненные Эдвардом Фицджеральдом в 1859 году. На русском рубаи Омар Хайяма впервые вышли свет в СССР в 1959 году в академическом переводе Мухаммеда-Нури Османова и азербайджанского ученого Рустама Алиева. Попутно хочу сказать, что Омар Хайям не был суфием. Об этом говорил мне профессор Османов в интервью журналу "Наш Дагестан" в 1999 году, когда я был его главным редактором. Хайям использовал суфийскую терминологию, но придал некоторым терминам иной смысл. Например, "вино" у него не молитва, как у суфиев, и не вино в прямом смысле, а все радости жизни, от которых незачем отказываться. Жизнь и все ее блага – это дар Всевышнего. Естественно, речь не идет о каких-то грешных деяниях.
– Но у Омара Хайяма как раз таки греховная терминология, ведь он все время говорит о чувстве опьянения, о вине.
– Это не означает опьянение от вина. У суфиев это экстатическое состояние от зикра, медитаций, осознания своей близости к Всевышнему, у Хайяма – эйфория от вкушаемых благ мира, от самой жизни. Принято считать, что термин "вино" в значении "молитва", "медитация", "духовный праксис" впервые был введен суфиями. Но еще Иисус говорил: "И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие... Но молодое вино должно вливаться в мехи новые, тогда сбережется и то, и другое" (Евангелие от Луки: 5:37, 38).
Я говорил в начале нашей беседы, что читатель должен знать эту терминологию, чтобы правильно понимать смысл. Непонимание этого термина часто вводит в заблуждение и вызывает недоумение у несведущих. Хочу привести тут один забавный случай: 5 марта 2010 года в голландской газете Handesblad было опубликовано мое интервью корреспонденту Крису Хенсену. Процитировав меня, он пришел к такому неожиданному умозаключению: "Суфии относятся к алкоголю и к женщинам более терпимо, чем салафиты". Не знаю, что привело его к такому выводу. Возможно, начитавшись плохих переводов суфийских поэтов, термины "вино" и "любовь" он понял слишком буквально.
То же самое со словом "любимая". В суфийской лирике это не женщина, которую автор полюбил, это синоним слова "Истина", которую он ищет.
– Употребление именно этих терминов вызывает, скажем так, гневную реакцию определенной части мусульман, которые не приемлют такой терминологии вовсе.
– Вот этим и отличаются взгляды последователей тариката на Северном Кавказе от взглядов восточных авторов. Ни в одном из произведений северокавказских авторов, последователей тариката, мы не встретим этих терминов, потому что не только само вино, а даже произношение и звучание этого слова они считали для себя запретным.
– Когда мы говорим о научных работах с анализом кавказской суфийской литературы, кого бы вы порекомендовали почитать?
– Долгое время доступ к такой литературе, хранящейся в архивах, был ограниченным. Теперь, к счастью, появляются статьи ученых, переводы трактатов в большом количестве.
Я назову имена наиболее известных авторов. Это шейхи XIX и начала XX веков Кунта-Хаджи Кишиев, Ташу-Хаджи Саясановский, Хас-Мухаммад Ширвани, Мухаммад Яраги Кази-Кумыхский, Джамалуддин Гумуки, Абу-Бешир Дишнинский, Сайфулла-Кади Башларов, Али Митаев, Батал-Хаджи Белхороев. Это очень длинный список. Эти религиозные деятели вошли в нашу историю как вдохновители и организаторы национально-освободительного движения сначала против колониальной политики царской России, а потом и против большевизма.
– В советское время суфизм, как мы можем понять из обшей идеологии государства, был в немилости. Продолжали ли суфии традицию поэтики в этот период?
– Конечно. Я помню, в семидесятых годах прошлого века в Махачкале был громкий судебный процесс над накшбандийцами (мюридами тариката Накшбандийя. – Прим.), которые втайне практиковали свои религиозные ритуалы, распространяли свои взгляды среди тех, кто не отказался от своей религии. Запрещалась не только суфийская, но любая религиозная активность и литература.
– Имам Нажмудин Гоцинский, один из лидеров контрреволюционного движения в Дагестане и Узун-Хаджи Салтинский, шейх накшбандийского тариката, член парламента Горской республики, жили в одно время и оба писали стихи. Чем отличается их поэзия?
– Разница есть в произведениях каждого автора по отношению к произведениям другого автора, иначе это будет выглядеть подражательством. Гоцинский писал на арабском, а Узун-Хаджи на аварском. Пожалуй, только и всего. Уместнее говорить о том, что общего между ними. А общее – это духовность, любовь, обращенная к Всевышнему, это наставление, обращенное к молодым, как правильно жить, от чего надо отказываться и чего придерживаться. И конечно же, у каждого есть свой стиль, разная тематика. А вообще, произведения всех суфийских авторов звучат примерно одинаково, вот почему я говорю суфийская поэтика, а не поэзия, таким образом сужая границы понимания.
Поэзия – она обо всем, что ты видишь, что ты чувствуешь, чего ты желаешь: о любви, о политике, о природе и так далее. А поэтика – это формат, исключающий жанровое разнообразие. Здесь она выступает в качестве духовного праксиса. Речь идет о том, что чувствует автор, взывая к Богу, о том, как он понимает этот мир и как представляет себе мир иной.
– Вы переводили произведения Руми. Не прочтете ли самое любимое из того, что переведено вами?
– Давайте я почитаю очень закодированное четверостишие Руми и потом попробую объяснить, как я его понимаю:
Испытавший Любовь, вспоминаю, как пытками лечит Она,
Как в назначенный Ею же час не приходит на встречи Она,
Как признанья, что я нацарапал слезами кровавыми,
Не читая, небрежно листает и по ветру мечет Она!
Казалось бы, чего проще, чем понять это, на первый взгляд незамысловатое, четверостишие: влюбленный с огорчением вспоминает встречи с возлюбленной, которая больше не приходит на свидания и не отвечает на его письма. Тем не менее здесь слово "любовь" надо рассматривать как ключ к пониманию скрытого смысла. Здесь можно расслышать аллюзию, отсылающую читателя к аятам, в которых говорится о взаимной любви Бога и человека.
В Коране лишь дважды упоминается такая любовь: "Скажи:"Если вы любите Бога, то следуйте за мной. Будет любить вас тогда Бог и простит вам ваши грехи, поистине Бог прощающий, милосердный" (Коран 3: 31)" и: "Бог приведет людей, которых Он любит и которые любят Его, смиренных перед верующими, великих перед неверными…" (Коран 5: 54). Тему такой любви Руми широко разрабатывал в своих произведениях, а сам этот термин стал ключевым в его поэзии. Под словом "любимая" подразумевается "Истина", а не Бог, потому что Бога невозможно познать, можно только почувствовать свою близость к Нему.
"Назначенный час" – это час обязательной молитвы. Здесь речь, очевидно, идет об экстатическом ощущении близости к Аллаху и стремлении к нему – ваджд (в переводе с арабского – "искать", "чувствовать". – Прим.). Для достижения этого состояния суфии помимо обязательных молитв, практикуют такие дополнительные приемы медитации, как зикр и др.
И наконец, "признания", которые влюбленный "нацарапал слезами", – это, по всей видимости, всякого рода теологические труды, которым суфии всегда предпочитали духовное понимание. Переводчик Корана, профессор Мухаммад-Нури Османов привел такой случай: однажды ученый Ибн Сина навестил суфийского мудреца. После беседы тот сказал: "Он знает то, что я вижу". Суфийское знание приходит через сердце, и называется оно "ильму-ль-батин" (наука о внутреннем), а знание, которым обладал Ибн Сина, постигается разумом, и называется оно "ильму-ль-захир" (наука о внешнем). То есть эта легенда о том, как суфийский мудрец и ученый постигают и понимают одну и ту же истину по-разному.
– Что можно сказать о современной суфийской литературе?
– Я бы выделил прежде всего такого турецкого поэта, как Вахаб Акбаш. Я знаю турецкий, я прочитал его книгу "География Тоски" и был в восторге, перевел ее с языка оригинала, но книга так и не была издана, потому что он ушел в мир иной, и я не дождался от него разрешения на публикацию его книги. Но кое-какие стихи я опубликовал у себя в соцсетях.
– Чем именно вас заинтересовал Вахаб Акбаш?
– Содержанием, строгим соблюдением форм суфийской поэтики, и тем, что он придерживался лучших традиций суфийской лирики. Вместе с тем это звучало современно, а не так архаично, как звучат стихи поэтов прошлого.
– Вы перевели его стихи на русский или на аварский?
– На русский. Чаще я перевожу на русский, чтобы аудитория была шире. Вот одно из его стихотворений:
Я шел к себе. И шел издалека,
Да заблудился без проводника.
Растратил годы, взятые в кредит,
И время мне никто не возвратит.
Я одинок средь мельтешащих лиц,
Душа моя, как небосвод без птиц,
Зато созрел во мне любой ответ,
Но почему на них вопросов нет?
***
Для тех, кто хотел бы подробнее ознакомиться с обсуждаемыми вопросами в подкасте, рекомендуем работу нашего гостя: Мевляны Мухаммад Джалаледдин Румми: в переводах Муртазали Дугричилова, Прага, 2017 г.
Подписывайтесь на подкаст "Кавказская хроника с Вачагаевым" на сайте Кавказ.Реалии и слушайте нас на Apple Podcasts – Spotify – YANDEX MUSIC – YOUTUBE и на других многочисленных аудиоплатформах.
Тем, кто хотел бы задать вопрос гостю следующего выпуска "Хроника Кавказа с Вачагаевым", предлагаю следить за анонсами на моей странице в фейсбуке.
Форум