Петра Прохазкова – чешская военная журналистка. Когда началась война, она отправилась в Чечню в числе первых иностранных репортеров. Прохазкова рассказывала миру о преступлениях федеральных войск в республике, помогала местным жителям гуманитарной помощью, открыла приют для детей-сирот. После возвращения домой она выпустила о войне в Чечне несколько книг и документальных фильмов.
В интервью Кавказ.Реалии Петра Прохазкова вспоминает о своей поездке в Чечню в годы войны, об общении с представителями обеих сторон конфликта и о трудностях, с которыми ей пришлось столкнуться при его освещении.
– Что повлияло на ваше решение ехать в Чечню? Это было случайно или запланировано?
– Это был декабрь 94-го года, и мое решение было не очень продуманным. Я не совсем понимала, что такое война. До этого я лишь немного работала в ходе боевых действий в Абхазии (конфликт в 1992–1993 гг. – Прим. ред.).
– То есть какая-то подготовка у вас уже была?
– Да, но это была просто прогулка по сравнению с тем, что я увидела в Чечне потом. Я думала, что эта командировка будет интересна мне как журналисту, но страшной не будет. Мне было 28 лет, поэтому меня привлекали бурные события. Я поехала вместе с моими коллегами. Я тогда очень дружила с Сашей Евтушенко из "Комсомольской правды" и Андреем Бабицким, который мне очень помогал в годы чеченской войны, потому что он опытнее. Он позвонил мне ночью, как сейчас помню, и сказал: "Езжай во Внуково, там сейчас встретимся и поедем в Чечню". Я переспрашиваю: "Почему?" Ответил: "Потому что война началась".
Я никакой опасности не чувствовала. Это был чистый и наивный журналистский энтузиазм, можно так сказать.
– Как вас принимали чеченцы?
– До войны еще летом 94-го года я была в Чечне, в Ведено – ездила просто посмотреть горы, потому что там очень красиво. Именно в Ведено люди очень гостеприимные. Там нас везде приглашали, кормили. Я там узнала, что шашлыки надо уксусом сбрызгивать. Сначала мне это показалось странным, но до сих пор, когда я заказываю где-то шашлык, я прошу уксус.
Жители к нам относились очень хорошо. Когда война началась, то журналистам, иностранцам всегда открывали двери, не было проблемы к любому человеку зайти и переночевать. Это было очень важно, потому что потом, когда начались бомбежки, уже не было возможности оставаться в гостиницах, электричество пропало, телефоны не работали, мобильников не было. У нас не было машины, и мы должны были с людьми договариваться, чтобы нас кто-то куда-то подкинул.
– Много было на тот момент в Чечне иностранных журналистов?
– До первой бомбежки было много, но потом американцы, британцы, немцы сказали своим репортерам, чтобы они быстро эвакуировались из Грозного. Они действительно уехали.
Я же всю войну прожила у местных жителей: в Шали, в Ведено, в Грозном. Они лучше знают, где еду можно взять, откуда позвонить. Тогда у нас сложились с чеченцами, я бы даже сказала, очень близкие отношения.
– Российские власти утверждали: в Чечне они наводят конституционный порядок, чеченские боевики – что воюют за свои дома, за свою родину, за свои семьи. А вы что думаете?
– Эту чеченскую войну можно разделить на несколько этапов. Первый этап – зима 95-го года. Это было что-то ужасное. Тогда отопление не работало, было много беженцев. Это была война простых чеченцев, которые защищали свои дома. Не было никакой религиозной подоплеки, не было терроризма, в том смысле, как мы сейчас его воспринимаем. Я встретила людей, которые работали учителями, инженерами и сейчас взялись за оружие. Были люди от Дудаева (Джохар Дудаев – первый президент Ичкерии. – Прим. ред.), была какая-то армия, но в этих селах были простые мужики.
Но характер войны со временем менялся. Некоторые люди уставали, другие боялись, потому что действительно было много погибших. Война ускоряет процессы. Российские войска очень жестоко наступали на Чечню. Я помню эти бомбежки в Грозном, удар в Шали по обыкновенному рынку: жертвы там были гражданскими.
Первая чеченская была "рыцарской". Очень символично чеченцы относились к военнопленным – возвращали их матерям, я это видела сама. Они не хотели отдавать этих парнишек армии, чтобы их снова прислали на фронт.
Начиналась война на выживание, в которую начали вмешиваться российские спецслужбы, используя чеченский менталитет
Но это отношение менялось. Начиналась война на выживание, в которую начали вмешиваться российские спецслужбы, используя чеченский менталитет и традицию кровной мести. Во многих случаях, наверное, террористические атаки были спровоцированы.
– Что говорили российские солдаты о той войне?
– Это в основном были срочники 18–19 лет. Они не совсем понимали, что происходит. Они были очень плохо одеты, обуты – как и сейчас в Украине. Грачев (министр обороны Российской Федерации в 1992–1996 гг., первый российский генерал армии. – Прим. ред.) говорил, что Грозный возьмет за пару часов. Российская армия не была готова к войне, которая длилась около 10 лет. И когда в августе 1996 года они уезжали из Грозного с привязанными к военной технике вениками (традиция для уезжающих домой, символизирует заметание следов на удачу. – Прим. ред.), российские солдаты радовались, а люди высшего звена – злились.
Когда началась вторая война, с нами уже не так общались. Если мы хотели куда-то проехать через российский блокпост, мы брали пару бутылок водки и немного мелких денег.
Чеченцы намного откровеннее с нами общались, брали нас с собой на разные операции, еще не было такой шпиономании, не подозревали, что кто-то работает на противника. Все началось потом.
После 96-го года российские солдаты перестали с журналистами общаться вообще. Даже водка срабатывала на блокпостах только иногда.
– А боевики что говорили?
– Они объясняли: мы воюем за нашу землю, наши семьи, наш дом. Генерал Лебедь (выступал против введения войск в Чечню в 1994 году. – Прим. ред.) говорил: лучший солдат – тот, что увидит руины своего дома и погибших членов семьи. Он понимал, что чеченцев сложно сломить. Мы в свою очередь видели, как в Чечне растет уровень агрессии.
Я помню, как в 94-м году братья Басаевы (Шамиль Басаев – чеченский полевой командир. – Прим. ред.) на базаре торговали содой, а потом взяли в руки оружие.
Чеченцы всегда понимали, за что воюют. А российские солдаты – сначала вообще нет. Потом с приходом Путина им объяснили, что это Запад через Чечню на них нападает, что здесь центр мирового терроризма и это борьба за выживание страны. России угрожают, Запад хочет, чтобы она распалась. Эта песня рефреном повторяется и сейчас. Ничего нового.
– Всегда ли вам удавалось быть беспристрастной?
– Нет, не удавалось. И первая причина: я была очень неопытной. Я же не была профессиональным военным корреспондентом, и меня поразило то, что я видела собственными глазами.
Когда вы живете с чеченцами, вы на их стороне, и бомбежки вам тоже угрожают. Вы чувствуете то же самое, что и местные жители, и в глубине души, пытаясь сохранять объективность, все равно их поддерживаете. Весь мир тоже был на стороне чеченцев.
А после Будённовска (14 июня 1995 года чеченские боевики захватили заложников в больнице Буденновска Ставропольского края. – Прим. ред.) мировое сообщество насторожилось. Терроризм никто не будет поддерживать.
– Правда, что вы предложили себя в обмен на этих заложников?
– Да. Когда мы приехали в Буденновск, нам дали какой-то номер телефона – тогда не было еще мобильников. Мы позвонили, и трубку поднял Асланбек Абдулхаджиев, бывший военный комендант Шали, мы были хорошо с ним знакомы. У него еще был грубый голос, который я сразу узнала. Я спрашиваю: это ты? А он мне: а это ты?
Мы встретились с ним на территории перед больницей, нам дали пять минут поговорить. Он сказал, что если иностранные журналисты хотят, то могут поехать с боевиками в Чечню на автобусах, они просто озвучат это как собственные условия. Когда я уже прощалась с ним, он ко мне наклонился и тихо сказал: "Садитесь в последний автобус".
А через несколько недель он мне сказал, что хотел, чтобы я и мой коллега Яромир Штетина ехали в конце колонны на случай возможного обстрела – там безопаснее. Он также сообщил, что российская сторона им сказала, что мы отказались ехать. Но это неправда.
– А были ли еще какие-то моменты, когда вы чувствовали, что ходите по самому лезвию ножа?
– Был один по моей глупости. Я находилась в селе Рахата в Дагестане. Это был 1999 год, когда на Дагестан напал Шамиль Басаев. Он занял это село, а российские военные его оттуда прогнали. Я была с ними и пошла в это село пешком. Солдаты предложили подвезти меня на БТРе. Я знала, что нельзя садиться на военные машины, потому что они могут быть целью, но села с ними.
Оттуда я снимала, как утром на другом бронетранспортере подорвались люди. И вдруг мы тоже наехали на такую мину. Из-за того, что я снимала ту разбитую машину, я сняла и этот взрыв. Погиб наш водитель, с которым я за пять минут до этого делала интервью. До сих пор помню, как он говорил, что москвич, что хочет жениться. Ему оторвало обе ноги, его вытащили из бронетранспортера, но он не выжил. ... С тех пор я знаю, что последние слова солдата "мама" – это не клише и не ложь.
– А вы не пострадали?
– Нет, из-за того, что я снимала, я вытащила ноги из люка, поэтому у меня все было хорошо. Даже камера выжила, хоть и упала. С тех пор я на бронетранспортерах не катаюсь.
– В 2000 году вы перестали заниматься журналистикой и начали сотрудничать с гуманитарными организациями. Почему?
– Это было именно после этого случая. Мне казалось, что война уже никого не интересует. Я пишу, рискую, мотаюсь по горам. И что? Ничего не меняется. Война уже шесть лет. Мне казалось, эта работа лишняя, ни к чему не приводит, и мне захотелось сделать что-то полезное.
После того случая с бронетранспортером, я позвонила на чешское телевидение в Праге и рассказала, как все было. Говорю: "Я, наверное, сняла этот момент". Мне ответили: "Замечательно". Я подумала: "Что они мне такое говорят? Это же ужас был, там человек погиб", и страшно разозлилась.
Подумала: "Все, хватит", вернулась в Грозный, а там иностранцев почти не осталось, все были в Назрани. В Грозном нам разрешили жить с моей подругой Ивой Зимовой (чешско-канадский фотограф. – Прим. ред.), но нельзя было пользоваться камерой, фотоаппаратом, компьютером.
За это время я от руки написала книгу "Алюминиевая королева" о женщинах, борющихся за выживание в Чечне. Она переведена на французский, шведский, польский, голландский и эстонский языки.
Кроме того, мы год занимались детьми, которые остались на улице.
– Где вы их находили?
– На улице собирали. Их было тогда много, некоторые сироты, другие просто потерялись. Обычно это были русские дети, чеченских всегда кто-то забирал. Иногда бывало и такое, что мама погибла, а отец спился, дети сами остались.
Еще у нас был проект "Подвальщики". Людям, которые сами не могли дойти до пункта раздачи гуманитарной помощи, мы ее развозили на моей "восьмерке".
Мы финансировали этот проект из моих собственных денег. Я получила большой гонорар за кадры того взрыва на бронетранспортере, за съемку публичных казней в 1996 году. А что я могла делать с этими деньгами? Я не могла их в магазинах потратить. Потом австрийская и чешская "Каритас" (католическая благотворительная организация. – Прим. ред.) нам начали помогать.
– Что это за публичные казни, которые вы упомянули?
– Та казнь касалась убийства мужа женой, которую он, по-моему, пытал. Он был наркоман, что только с ней не делал, бил ее. Ее звали Мириам. Она уговорила свою сестру и еще какого-то родственника, Адама, помочь ей. Их всех троих приговорили к казни. А Мириам была беременная на тот момент, и шариатский суд решил, что ее казнить нельзя. А сестру и этого Адама, которому было 18 лет, расстреляли.
– Прямо на площади?
– Да. И это снимали и показывали по чеченскому телевидению. Это было при Масхадове. Это была очень неудачная попытка остановить кровную месть. Местные власти дали их расстрелять родственникам убитого.
А вторая публичная казнь была, когда два парня убили женщину, ребенка и ограбили их квартиру. Их нашла полиция и дала родственникам их расстрелять.
Но в общем контексте эти казни были попыткой регулировать насилие и жестокость в Чечне. Конечно, так не получается.
– Из-за интервью с Басаевым Россия обвинила вас в распространении "антироссийских настроений". Как это было?
Раньше свободных журналистов тоже контролировали, но не трогали, не было такого давления
– В России вышел закон, что нельзя, в том числе и иностранным журналистам, публиковать интервью с террористами. В западных странах, кстати, тоже есть подобное ограничение. Конечно, я знала об этом, но я хотела показать жизненный путь Басаева, он был не глупый человек, просто дошел до состояния, когда не воспринимал реальность адекватно. А до этого я делала интервью с Масхадовым.
В итоге у меня начались проблемы, за мной стали следить, и закончилось это после прихода Путина к власти тем, что меня депортировали.
Раньше свободных журналистов тоже контролировали, но не трогали, не было такого давления.
– Вы в то время еще были замужем за Ибрагимом Зязиковым (сотрудник чешской гуманитарной организации "Человек в беде". – Прим. ред.)?
– Да-да. Думали, если у меня муж гражданин России, тогда не депортируют. Но не помогло это, наоборот. В их семье были постоянно обыски, на них начали давить.
– В Ингушетии?
– Да. Потом Ибрагим пропал, но меня там уже не было. Его никогда не признают официально погибшим. С одной стороны, я была замужем за человеком, о котором ничего не слышно уже несколько лет, с другой – я не вдова.
– А его семья?
– Они ужасно боялись, не хотели со мной общаться, на них давили. Когда Ибрагим исчез, братья искали его, деньги предлагали, но, я думаю, его российские военные убили. Я до сих пор не знаю, что случилось. Я знаю, что его остановили на посту на въезде в Грозный и после этого его никто не видел.
Это, наверное, связано не со мной, а с тем, что он занимался гуманитарной помощью. Он жаловался, что солдаты на блокпостах требовали себе долю. Наверное, из-за этого ссора возникла.
– Вы были в Украине?
– Да. С самого начала, в феврале, когда все началось, я не могла поехать, у меня сын готовился к экзаменам, поступал в среднюю школу. Он меня так просил: "Мама, хоть раз в жизни предпочти меня своей работе". И я поехала только в марте, но с тех пор езжу регулярно. Эта война во многом напоминает мне чеченскую.
– В чем именно?
Зачем они бомбили спальные районы Грозного? С военной точки зрения нет никакого смысла
– Когда у российских военных не получалось воевать с боевиками на линии фронта, они начинали мстить. Думают, что, когда они будут убивать гражданских, отключать свет, бомбить электростанции, они будут умолять свою власть о переговорах. То же самое было в Чечне. Зачем они бомбили спальные районы Грозного? С военной точки зрения нет никакого смысла. Видимо, думают, что это подавление сопротивления.
Россия думает, что когда людям холодно, они скажут, что им свобода не нужна, что тепло важнее. Да, это может работать, но недолго. Что они получат под таким давлением? Территорию с населением, которое их ненавидит.
Россия пользуется тем же оружием, что было в Чечне. "Точка У", "Грады"... Но в Чечне было не так много ракет дальнего действия. И, кроме того, это была партизанская война – Чечня маленькая.
В Украине мобилизовано где-то миллион солдат. Огромная армия, которой помогает весь мир. Чечне никто не помогал, но и так Чечня продержалась шесть лет.
В Чечне Путин понял: единственный шанс – это найти Кадырова. Кадыров-младший сделал грязную работу за Москву. В Украине у них тот же самый план был. Взять Януковича (бывший президент Украины. – Прим. ред.) или кого другого, привезти его на танках в Киев и сказать: "Вот это ваш, тот был плохой, вы не понимали, а этот хороший". Но в Украине это сработало только в Херсонской, Запорожской областях, где поставили коллаборантов в администрации. Это такие маленькие кадыровы.
И в Чечне, и в Украине мы видим абсолютное неуважение к жизням противников и своих солдат – пусть хоть тысячами гибнут.
В 95-м году зимой, когда российские военные пытались взять Грозный, танки присылали один за другим. Боевики их расстреливали, а они ехали и ехали, потому что танков было много. Когда у боевиков закончились патроны, танки смогли проехать. А сколько там солдат погибло? Неважно. Неуважение к человеческой жизни веками наблюдается в российской истории.
– Последний раз, когда вы были в Чечне, какой она вам показалась?
– Я была в шоке. По красивой огромной дороге мы приехали в центр, который выглядит как Лас-Вегас. Пошли в мечеть – это что-то невероятное. Я первый раз в жизни увидела утепленный пол. Но люди стали очень замкнутые, боялись со мной говорить, как минимум на улице. Только дома.
Это полицейское государство, во главе которого стоит не очень здоровый человек. Я не знаю, что случилось с чеченцами. Мне говорят: "Подожди, каждые 50 лет мы поднимаем головы". Надо подождать еще 30 лет? Но как ему [Кадырову] удалось большое количество людей зомбировать или что-то? Он глупый, необразованный, но держит в страхе всю Россию.
Я не представляю, что он может дожить до старости в Чечне. Это кажется не очень правдоподобным.
– Если бы вы оказались сейчас перед Кадыровым, о чем бы его спросили?
– Что он думает о том, как о нем будут писать в учебниках истории? Как будет описана "эпоха Рамзана Кадырова", который собственных детей отправлял на войну и занимался показухой? Как он представляет, это будут учить в чеченских школах? Мне было бы интересно послушать.
***
За годы обеих войн тысячи чеченцев пропали без вести в результате спецопераций. Их увозили бесследно. Информацию о них собрала ассоциация "Матери Чечни" в книге "Чечня: Тени исчезнувших". Эти женщины уже более 20 лет разыскивают своих братьев, отцов, сыновей. Найденных – единицы, из них ни одного живого.
И сегодня в Чечне происходят массовые задержания, исчезновения молодых людей, которых позже находят в основном либо в полиции и кабинетах чиновников, либо вообще не находят. По признанию главы республики Рамзана Кадырова, он должен "довести до конца" планы Путина.
Форум